Горе победителям

Мысли о Катарине вились вокруг Бертрана, как стая назойливых мошек, а он, предоставив шоферу гнать машину вперед (ехать было, судя по навигатору, минут пятнадцать), пытался отогнать их, не дать им себя облепить, впиться со всех сторон - давно было покончено с тем, как он проводил вечера, а иногда - ночи с этими мыслями, как пытался понять, что и когда у них с Катариной пошло не так, и приходил неизменно к одному и тому же, безжалостному и разящему выводу: ничто в этих отношениях не предвещало, что что-то пойдет так, с самого начала. С того самого момента, как он, почти юнец, едва получивший должность в “Банке Аллегри” - для него, недавнего выпускника, это был предел мечтаний, - вышел как-то в перерыв покурить и увидел, как перед самым входом притормаживает, останавливается на месте, которое обычно было огорожено для “особо важных клиентов”, хромированный “Роллс-Ройс”.

- Като собственной персоной, - засмеялся кто-то из его коллег, куривших тут же неподалеку. - Пришла пополнить запасы.

Выскочивший из машины шофер распахнул пассажирскую дверцу, и на землю ступила самая элегантная, самая прекрасная из женщин, которых Бертран видел в своей жизни. До этого он не встречался ни с кем из дочерей Аллегри лицом к лицу и теперь застыл, как истукан, не успев поднести сигарету ко рту - одного взгляда на точеную фигуру Катарины, на ее лицо, обрамленное пышными прядями темных волос, на ее легкую походку, даже на то, как она небрежно сжимала в руке крошечный ридикюль, хватило Бертрану, чтобы его заворожило, сковало с ног до головы крепчайшими из оков.

- Еще один, - конечно, коллеги не могли этого не заметить, но Бертрана сейчас как никогда мало волновало то, что он сам себя подставил под бесконечные насмешки. - С боевым крещением, Берти! У нас тут все через это проходят…

Жестом приказав шоферу ждать ее в машине, Катарина сделала несколько шагов к дверям; конечно, проходя мимо Бертрана, она даже не обратила взгляда в его сторону, но так же и не посмотрела на ступени у себя под ногами - над Буххорном только что прошел дождь, оставив крыльцо банка чрезвычайно скользким, и Катарина не уловила момента, когда изящный каблук ее туфли подломился, заставляя ее пошатнуться, взмахнуть руками в последней попытке сохранить равновесие…

Ловкостью и проворством Бертран не отличался никогда - но в тот момент в него будто вселился кто-то посторонний. Каким-то непостижимым образом он оказался рядом с Катариной, поддержав ее за талию как раз вовремя, чтобы предотвратить падение; ее тело в его руках напряглось на секунду, а потом словно бы обмякло - только крепче сжалась тонкая, горячая, как уголь, рука, что явно машинально легла Бертрану на плечо.

- Спасибо, - пробормотала Катарина, поднимая лицо к лицу Бертрана, заглядывая ему в глаза - и от этого взгляда его всего пробило волной дрожи. - Вы… как вас зовут?

Собственное имя он вспомнил с величайшим трудом.

- Бертран.

Она выпрямилась, коротко отряхнула юбку, пусть в этом не было никакой необходимости, и успела произнести с неожиданной теплотой, прежде чем к ним подбежал, отстранил друг от друга шофер:

- Като.

Бертран влюбился в нее, как безумный. До этого он считал свою душевную организацию мало приспособленной для чувств такой силы; у него были короткие, ни к чему не приведшие романы, но то, что он испытал с Като, не шло с ними ни в какое сравнение. В одной книге он нашел сравнение любовного чувства с ударом ножа - и ему пришлось признать, что оно очень правдоподобно. Наверное, от него действительно можно было умереть; Бертран не спрашивал у Като, испытывает ли она то же, что и он сам, но не мог представить другого объяснения тому, что она бросилась в его объятия с той же горячечной жадностью, обо всем забывая, не придавая значения ничему, кроме них двоих. Они виделись тайно, теша себя мыслью, что никто не узнает о них, строили планы побега - в Америку, в Аргентину, даже в Полинезию или Новую Зеландию, - занимались любовью каждый раз, как в последний, и слишком, слишком много мечтали. Сейчас Бертрану сложно было поверить, что все это в действительности происходило с ним - сумасбродное, сумасшедшее время, похожее на оживший сюжет из кино. Фильм, главным героем которого Бертран себя обнаружил, не кончился даже тогда, когда обо всем узнал Аллегри; вернее, как подозревал Бертран теперь, старик знал обо всем с самого начала, просто в какой-то момент решил открыто заговорить об этом.

- Что теперь будет? - спросил тогда Бертран у Като; они сидели в номере на последнем этаже буххорнского “Хаятт”, откуда было прекрасно видно, какой беспорядочный сонм огней представляет из себя столица, когда опускается ночь. Между ними стояло ведро со льдом, а в нем - бутылка “Шабли”, которую Катарина опустошила почти наполовину, прежде чем решилась завести этот разговор.

- Ничего, - ответила она с какой-то механической безмятежностью. - Имею в виду - ничего, что могло бы нам навредить. Я сказала ему, что либо стану твоей женой, Берти, либо перестану быть его дочерью. Я хорошо его знаю, уж поверь. Пусть он сказал, что я круглая дура и еще пожалею об этом - этот выбор он мог сделать только в одну сторону.

Свадьба - какой лучший финал можно придумать? Преодолев все препятствия и невзгоды, персонажи обретают счастье друг с другом - зритель уходит из зала довольный, знающий, как аксиому, что у них все будет хорошо, ведь иначе, после всего, что с ними случилось, просто не может быть. Концовка фильма получилась эффектной, по всем законам жанра - а после проектор выключили, время, отпущенное грезам, истекло, и в свои права вступила жизнь.

- Вы не возражаете?

Увидев в его руке сигареты, Хильди пожала плечами. Своим привычкам она не изменяла: одетая в маловразумительную мешанину из тканей разных фактур и цветов, отхлебывающая чай из картонного стаканчика, она как обычно имела вид человека, которого мало что может выбить из колеи.

- Нет, конечно. Я не знала, что вы курите.

- Бросаю, - вздохнул он, откидывая щелкнувшую крышку зажигалки и высекая искру. - Как видите, не всегда получается.

В парке Либрехте было немноголюдно, как всегда для буднего дня, но Бертран торопился увести свою спутницу еще дальше от чужих глаз, туда, где раскинулся мутный, затянутый тиной пруд, а неухоженные дорожки вокруг него успели порасти зеленеющими кустарниками. Когда-то здесь было излюбленное место для прогулок студентов Национальной Академии - в те годы и Бертран входил в их число, - но теперь, когда Академия переехала в новый, сверкающий широкими стеклянными окнами корпус недалеко от проспекта Поликсена I, пруд обезлюдел, никому больше не было до него дела. Здесь заканчивался “исторический Буххорн”, как его называли, и начинались спальные районы города - на кронах теснившихся у пруда деревьев вовсю распускались первые листья, но все же можно было сквозь них разглядеть сливающиеся с пасмурным мартовским небом силуэты многоэтажных домов.

- Вас что-то расстроило? - спросила Хильди спустя нескольких минут, которые они провели, молча шагая рядом друг с другом. Закончив курить, Бертран подал ей руку, и она обвила своей тонкой рукой его локоть - что-то вроде сложившегося между ними маленького ритуала, о котором они не договаривались, но которым не пренебрегали из раза в раз во время своих коротких встреч.

- Пустяки, - ответил Бертран, меньше всего желая посвящать ее в размышления, одолевавшие его по пути сюда. В том, что Хильди действительно не заглядывала в “Бешеную пчелу”, он не сомневался: успел узнать ее достаточно хорошо, чтобы понять, что ее вовсе не интересует пресса, новости, настоящее время в принципе - Хильди будто отгородилась стеной от окружавшего ее мира и хранила ее незыблемость со строгим, почти монашеским упрямством, соприкасаясь с реальностью лишь в той мере, которую считала про себя нужной; чего было больше в этой отрешенности - отвращения, безразличия или какого-то малопонятного страха, - Бертран не мог понять, но и не пытался сделать это слишком уж навязчиво, оставляя Хильди право хранить ее секреты так же, как и она оставляла это право ему.