Горе победителям

— Вы боитесь?

Он силится сказать «нет», но голос ему изменяет. Вивьенна смотрит на него с изумлением — он, такой сдержанный, улыбчивый, источающий ироничное спокойствие при их первой встрече, теперь, когда дошло до дела, в штаны готов наложить.

— Вы боитесь магии? — высказывает она свою догадку. Д’Амбертье ничего не отвечет, только шумно втягивает в себя воздух, и она понимает, что права.

— Мне кажется, это… довольно естественно, — выговаривает он наконец. — Испытывать опаску перед тем, что невидимо глазу и что ты никогда не сможешь взять под контроль.

— Так для этого вы здесь, верно? — Вивьенне даже становится немного жаль этого беднягу: просидел всю жизнь в своих кабинетах, за своими цифрами и докладами, и они мало-помалу высосали из него все чувства, заставили его отвыкнуть от жизни, так что теперь, столкнувшись воочию с тем, что мало доступно его пониманию, он потерялся совсем, как ребенок среди толпы. Д’Амбертье все пытается взять себя в руки, а Вивьенна решается предположить:

— Может, вам того… не ко мне надо, а? Мало ли других способов, повернее и побыстрее. Заплатите какому-нибудь типу со снайперской винтовкой…

— И превратить его в мученика? — ее гость взвивается мгновенно, смотрит на нее, как строгий преподаватель, будто не может поверить, что она всерьез сморозила такую глупость. — Небывало сплотить и партию, и избирателей вокруг нового кандидата, даже если оным станет половая тряпка? Плохой план. Очень плохой.

— Ладно, — Вивьенна не хочет спорить: в конце концов, д’Амбертье виднее. — Тогда яд?

Он качает головой.

— Слишком ненадежно. Тем более, мы не во временах Борджиа, любое подобное вещество поддается обнаружению, если приложить к этому достаточно усилий. Тоже плохой план.

— Получается, наш план — единственный? — Вивьенна берет с алтаря нож, проводит кончиком пальца по наточенному лезвию — осторожно, чтобы не пораниться, — затем поворачивается к гостю, демонстрируя ему сверкающее острие. — А вы представляете себе, о чем вообще просите меня? Это страшное колдовство… самое черное, самое жуткое, какое только смогла придумать такая порочная тварь, как человек.

Д’Амбертье молчит, но и не пытается помешать ей говорить, и она продолжает, подходя к нему ближе, пока нож в ее руке не касается его плеча:

— Вы знаете, что происходит с теми, на кого накладывают такое заклятие? Они начинают истекать кровью изнутри, будто в них что-то продырявили… их словно разрывает на части дикий зверь, день за днем, неделю за неделей, пожирает их заживо, по кускам, и ничто не может им помочь. Агония может длиться не один месяц… а потом наступает конец. Или, скорее, освобождение от мук… ну что? Как вам это?

Она не представляет в полной мере, зачем говорит все это: мимолетного сочувствия к д’Амбертье в ней как не бывало, теперь ей хочется испугать его еще больше, насладиться его страхом и отвращением, почувствовать собственное превосходство над ним, силу, что делает ее, незаметную и маленькую, несоизмеримо могущественнее его, большого и важного. Но он уже вернул себе самообладание — да, он все еще бледен, но больше не дрожит и не прячет глаза, напротив — встречает ее взгляд со своей прежней решимостью и, достав из внутреннего кармана пиджака маленький аптечный пакет, протягивает ей.

— Думаю, оно того стоит.

Вивьенна открывает пакет, вытряхивает на ладонь его содержимое — скомканная бумажная салфетка с мелкими следами крови. Она долго рассматривает ее, подцепив двумя пальцами, даже зачем-то проверяет на свет — не может поверить, что все будет так просто.

— Ну что же, — произносит она, не скрывая усмешки, — кому, как не вам, знать, что и сколько стоит в этой гребаной стране. Лично я вот за жизнь одной самонадеянной сволочи даже ломаного гроша сейчас не дам.

Д’Амбертье коротко улыбается ей. Нервозность, кажется, совсем отпустила его, он снова выглядит таким, каким Вивьенна увидела его впервые — словно они на великосветском приеме, и он вот-вот пригласит ее на тур вальса.

— Чувствую себя обязанным спросить, — говорит он вкрадчиво, — о гарантиях…

— Если то, что вы мне рассказали — правда, и он отказался от своей защиты — гарантия абсолютная, — отвечает ему Вивьенна. — Никто после такого не выживет, это исключено. Полгода, максимум год — все будет кончено. Можете пока думать, как обставитесь, присматривать себе занавесочки…

— Что вы, — он улыбается шире и говорит с шутливым упреком: мол, как Вивьенна могла быть столь невысокого мнения о его персоне, — я давно уже выбрал цвет и фактуру штор.

Она отвечает ему улыбкой, нежной и лукавой, будто они с ним — старые друзья, готовые пуститься в совместную авантюру.

«Я тоже умру», — хочется сказать ей, но она, конечно, не говорит.

Каждое действие порождает равную по силе отдачу — это один из тех законов, на котором покоится и будет покоиться мир. Но есть и другой закон, Вивьенне столь же хорошо известный: ничто не бывает случайно. Жизнь может показаться кому-то цепью неожиданных совпадений, но у цепи этой на самом деле есть начало и конец, а звенья ее накрепко связаны последовательностями причин и следствий — пусть не всегда они очевидны на первый взгляд, но они существуют, и иногда достаточно поразмыслить хоть немного, чтобы обнаружить их. Судьба Андре, тот самый май, так многое перевернувший, появление д’Амбертье, который нашел Вивьенну, чтобы попросить помощи, и в то же время вложивший ей в руки оружие, о котором многие несчастные вроде Андре могли только мечтать — все это, конечно же, происходило не просто так. Кто еще погиб и погибнет, закрыв собою чужую шкуру, приняв на себя ответный удар за чужие грехи? Скольких из них купили, шантажировали, запугали, чтобы трусливо прятаться за их спинами, бросая их на съедение, не оставляя им ни единого шанса сказать ответное слово? Сколько их, таких ничтожных, обезличенных, низведенных до расходного материала, цифр в чьем-то отчете? Даже сейчас, днем, Вивьенна чувствовала их взгляды, их тяжелое дыхание за своей спиной. Они смотрели на нее, и Андре был среди них — они надеялись. Надеялись, что Вивьенна использует свой шанс — за себя, за него, за них всех, — напомнить тем, для кого они давно уже были не более чем скотом на убой, что у них есть имя, воля и голос — и они могут и будут мстить.

— Я сделаю это сегодня, — говорит Вивьенна громко — чтобы все слышали, — и крепче сжимает нож.

Д’Амбертье достает из кармана еще кое-что, протягивает ей — позолоченный, с красным камнем медальон на цепочке, на который Вивьенна смотрела каждый раз, когда проходила рука об руку с Андре мимо лавки антиквара на улице Мазарен. Для них это было что-то вроде игры: перебивая друг друга, они сочиняли немыслимые истории про то, кем был сделан этот медальон, кому принадлежал и как оказался здесь — истории были одна фантастичнее другой, но при этом не повторялись ни разу, и Вивьенне хотелось думать, что хотя бы часть их осталась заключенной в этой безделушке, которая сама по себе наверняка не стоила больше пары франков. Андре пообещал как-то, что украдет для нее этот медальон (купить — это было для него слишком скучно, ведь он мог купить почти все, что желал), но не успел сдержать свое слово, и вместо него обещанное выполнил долговязый, надменный, нервный человек, с которым Вивьенну не должно было ничего связать, но все же связало — то, что они сообща собрались провернуть.

«Знаете самую главную ложь, которую рассказывают нам в этой стране? — спросила у него Вивьенна в их первую встречу. — Что с тиранией борются святые. Только потом, по какому-то непостижимому стечению обстоятельств, они сами становятся тиранами, еще хуже предыдущих, и нужны новые святые для того, чтобы справиться с ними. Все это полный бред, месье д’Амбертье. Добро, как его называют, перед лицом зла ни на что не способно — только погибнуть самому и утянуть за собой тех, кто имел неосторожность поверить в него. Чтобы истребить зло, есть только один способ — большее зло, более масштабное, беспринципное и кровожадное. Я не строю иллюзий по нашему поводу — вы просите меня об ужасной вещи, и я сделаю ее, но только потому, что ко всей их братии у меня должок. А долги необходимо платить».