Горе победителям

Она слушала его, и на лице ее мало-помалу отражалась вся глубина разочарования, которая только доступна человеческому существу; в какой-то момент Бертрану почудилось даже, что она готова всплакнуть от охватившей ее досады.

— Как все прозаично, — только и проговорила она, стоило ему замолчать. — Стоило ожидать чего-то подобного, но все равно… хотелось верить во что-то необычное.

— Вы можете рассказать мне гораздо больше необычного, нежели я — вам, — сказал Бертран ободряюще. — Может быть, поделитесь со мной какой-нибудь тайной, раз уж я не в состоянии это сделать? Существует ли какое-нибудь секретное общество… людей вашего рода занятий, которое стремится захватить власть над миром?

— Если и есть, то я ничего о нем не знаю. Но, на самом деле, не думаю. Таких, как мы… часто преследовали. Иногда просто уничтожали, вы же знаете все эти истории. Люди, они… — Хильди коротко втянула в себя воздух и добавила несмело, внимательно следя за тем, что Бертран ответит ей, — им часто свойственно нас бояться. Они чувствуют, что мы другие, что мы можем то, чего не могут они, и это их пугает.

— Меня — нет, — сказал он, с удивлением понимая, что говорит совершенно честно, ведь испытывает чувства какие угодно, но не страх или опаску — может быть потому, что наиболее отчаянно цепляющаяся за привычную реальность часть его сознания все еще отказывалась поверить в происходящее.

Хильди посмотрела на него испытующе — и с непонятной пронзительной теплотой. Она снова улыбалась — это было важно.

— Я вижу.

***

Прощались на улице час спустя; опустошили еще два чайника, ни на секунду не прерывая беседы — Бертран не заметил, как начал рассказывать Хильди какие-то истории из министерства, и она слушала их с неослабевающим вниманием; когда он поведал ей о своей стычке с Фейерхете в пятницу, это вызвало у нее живейший отклик, сказать больше — возмущение:

— Зачем он приплел Альбрехта? Что за чушь он несет? Во времена правления Альбрехта Бакардия была одной из самых стабильных и процветающих стран на континенте! Обстановка была совсем другой, не говоря уж о тех, кого нам пришлось принять! Многие из французских эмигрантов были в родстве с бакардийскими дворянами, они возвращались к своим семьям… боже мой, наш президент — круглый идиот!

— Тише, Хильди, — произнес Бертран предостерегающе; они уже вышли из чайной прямиком в сгустившуюся ночь, и звонкий голос его спутницы, подхваченный эхом, разносился по переулку из конца в конец. — Я понимаю ваши эмоции, но…

— Я вам потом пришлю, — пообещала она, — всякие цифры, как вы любите. У меня в конспектах все есть. Пусть этот индюк творит, что ему угодно, но оставит Альбрехта в покое. Тот бы его не взял даже сапоги себе чистить!

Бертран посмотрел на ее сердитое лицо, на то, как она сжимает тонкие руки в кулаки, и не смог удержаться от замечания:

— Вы готовы так самоотверженно вступиться за человека, который давно умер.

Она притихла на секунду, будто ей нужно было время прийти в себя, а потом заговорила совсем по-другому — тише, с необыкновенной печалью, но в то же время с уже знакомым Бертрану убеждением:

— Конечно. Конечно, готова. Кто еще вступится за них, если не я?

Бертран не стал ей противоречить. Они распрощались; от того, чтобы вызвать такси, Хильди отказалась непреклонно.

— Зачем? Я здесь миллион раз ходила! Идти — две минуты.

— Хорошо, хорошо, — сдался он, — только дайте хотя бы знать, что с вами ничего не случилось.

Зачем он сказал это? Он не успел даже назвать себя дураком — Хильди, глянув на него, проговорила с лукавой усмешкой:

— Со мной? Я-то с этим городом на «ты». А вот по вам не сказала бы. Вы вообще когда последний раз выходили на улицу? Просто так, не в машине, без всей этой вашей охраны?

Бертран честно напряг свою память, насколько мог, но быстро понял, что нужное воспоминание давно из нее стерлось — очевидно, за давностью и ненадобностью.

— Вот и я о том же, — сказала Хильди, пару секунд понаблюдав за его мучениями. — Это мне надо переживать, что с вами что-то случится. Напишите мне, ладно? Не хочу думать, что оставила страну без министра.

Возразить ему было нечего — да он, если честно, не особенно хотел возражать.

***

Хильди. Вы хотели узнать, все ли со мной в порядке.

добрый ночер) все ок?

Да.

класс)) было здорово)

Спасибо за вечер.

не за что) вам спасибо

может, еще как-нибудь встретимся?

так просто

если вы конечно хотите

«Если ты не полный ублюдок, — безжалостно произнес внутренний голос, — то ответишь ей «нет» и оставишь ее в покое».

Бертран поднес руку к лицу, будто это могло помочь ему от чего-то закрыться, вдохнул впитавшийся в рубашку запах чая, меда и трав — едва уловимый, но подчиняющий себе, запах другого мира, в который Бертран по случайности заглянул и не мог теперь сделать вид, что никогда не встречался с ним. Запах того, что должно было вселять непонимание, желание держаться подальше — а вместо этого непреодолимо манило и влекло, как заключив в невидимую петлю. Запах странного. Запах чего-то, что было много сильнее Бертрана.

Обязательно, Хильди.

Я буду очень этому рад.

========== Пропущенная сцена 2. Высокопоставленные визитеры Вивьенны Вильдерштейн ==========

1972

У Жака-Анри д’Амбертье — горделивое, лишенное румянца лицо с высоким лбом, узким подбородком, точеной линией губ. У Жака-Анри д’Амбертье — идеально отглаженный костюм, сверкающая машина, смотрящаяся странно и чуждо в тесном нантеррском дворе, утопающем в ноябрьской слякоти. У Жака-Анри д’Амбертье — высокий пост, и денег в кошельке, наверное, столько, сколько Вивьенна не видела никогда в жизни. Но все же есть и что-то, в чем Жак-Анри д’Амбертье испытывает нужду — столь острую, всепоглощающую, не дающую ему покоя, что он приезжает сюда, к дверям крошечной тесной квартиры, где Вивьенна пытается коротать после смерти Андре бесконечные одинокие вечера.

— Я представлял себе жилище ведьмы несколько… по-другому, — сообщает он, проходя в единственную комнату; потолки в квартире низкие, и ему приходится пригнуться, чтобы не зацепиться лысеющей макушкой о дверной косяк. Вивенна хмыкает:

— Как же?

— Ну… — хоть он и пытается держаться уверенно, будто все ему привычно и понятно, но все равно выглядит, как человек, боящийся наступить в капкан. — Сушеные змеи… потрошеные младенцы… заспиртованные жабы…

Вивьенна мелко смеется, прикрывая ладонью рот.

— Младенцев ныне сложно достать, господин министр. А хранить змей и жаб нет никакого смысла — если они нужны, так всегда можно наловить в Булонском лесу. Свежие они лучше, аппетитнее…

Д’Амбертье смотрит на нее дико и, кажется, не может понять, шутит она или нет. Наконец задает вопрос, который, видимо, давно его беспокоил:

— Вы умеете летать на метле?

Вивьенна закатывает глаза.

— Нет. Зато умею насылать расстройство желудка на тех, кто задает слишком много глупых вопросов.

Этого ему хватает, чтобы притихнуть, но ненадолго, только до того момента, как Вивьенна эффектно, не без некоторой гордости за себя сдергивает покрывало со стола, что давно заменил ей алтарь. Всем, что нужно для ритуала, она уже успела обзавестись, пусть кое-какие штучки оказалось весьма нелегко достать; но теперь у нее есть черное зеркало, свечи, над которыми священник-расстрига прочитал молитву задом наперед, мел из карьера, вырытого на месте старого гугенотского кладбища, и острый, с резной ручкой, на заказ сделанный нож из беспримесного серебра. Сколько ангелов уместится на кончике иглы — и сколько ненависти поместится на острие ножа, которым Вивьенна, не оставляя ни одного шанса на спасение, пронзит намеченную жертву?

— Вы раньше это делали? — спрашивает д’Амбертье, нервно сглотнув.

— Конечно, нет, — Вивьенна фыркает. — Эта вещь из тех, которые делают один раз в жизни… если вообще решаются на нее.

Он оглядывает алтарь, тщетно пытаясь скрыть, что его одолевает ужас, но лицо его становится еще более бледным, чем обычно, на висках выступают мелкие капли пота, и этого достаточно Вивьенне, чтобы обо всем догадаться.