Горе победителям

— Зачем же вы согласились?

Что-то в его голосе заставило Хильди вздрогнуть, ненадолго стряхнуть с себя маску безразличия. Улыбки на ее лице больше не было — в ее голосе Бертран слышал одну лишь безграничную усталость, поглотившую без остатка все прочие интонации, любые оттенки чувств.

— Почему нет?

— Почему нет?.. — переспросил он изумленно, подавляя в себе желание схватить ее бледную руку и крепко сжать. — Вы знаете, какой опасности себя подвергаете… а у вас впереди вся жизнь. Только не говорите мне, что дело в деньгах. Неужели это того стоит?

Судя по выражению ее лица, он снова говорил что-то, что не укладывалось в ее голове: прежде чем переварить смысл его слов, ей пришлось примирять себя с тем, что кто-то может вообще мыслить подобным образом.

— Стоит ли оно… — повторила она и вдруг потянулась к краю стола, чтобы взять салфетку, затем, покопавшись в своем несуразном рюкзаке, достала из него обломок карандаша. — Давайте, я так вам покажу, чтобы было понятнее…

Салфетку Хильди разделила напополам прямой линией, и Бертран озадаченно уставился на нее.

— Предположим, это и есть жизнь человека, — сказала Хильди тоном лектора: похоже было, что она размышляла над тем, что готовилась сказать Бертрану, не единожды и не дважды. — Та жизнь, которая впереди у меня. Вот мы рождаемся, — она поставила жирную точку на линии у самого края салфетки, — вот умираем.

Еще одна точка, на сей раз с противоположного края.

— И вот все те годы, что нам отпущены при самом благоприятном исходе. Семьдесят, восемьдесят лет… неважно. Мы учимся, взрослеем понемногу… надо получать образование — берем на него кредит. Верно?

— Верно, — кивнул Бертран, все еще не понимая, к какому выводу его странная собеседница пытается его подвести.

— Отучились, идем работать. Надо выплачивать долг — а между тем заботиться о семье, покупать себе дом, машину, все такое — долги все увеличиваются и увеличиваются. Мы работаем каждый день только для того, чтоб их выплатить. Встаем, когда не хочется, идем туда, куда не хочется, делаем то, что не хочется — нам за это дают денег, а хватает их только на то, чтобы внести свои взносы и заплатить за жилье. И все начинается заново. И так — годы, понимаете? Сколько помню, мама мне говорила: найди себе хорошую работу, чтобы много зарабатывать. «Много» в ее понимании — это если заплатил по своим долгам, по всему тому, за что платить обязательно, и хоть что-то на себя осталось. Хоть лишняя сотня, которую можно потратить, не задумываясь о том, в чем придется потом себя урезать. Мои родители живут так. Все в моем городе так живут. Никто как будто не видит, что это проклятый круговорот, а если и видят — пожимают плечами: мол, ну что ж, это жизнь, она такая для всех… и хорошо, если работа есть всегда. А если вдруг ее нет?

Бертран хотел прервать ее, объяснить, что говорит она безумные, не относящиеся к реальности вещи, что рисует свою картину слишком мрачными красками, не оставляя на ней ни единого пятна света — но открыл рот и понял, что язык отказывается подчиняться ему.

— Только в конце, если повезет, получишь немного свободы, — сказала Хильди, указывая кончиком карандаша на точку, что обозначала смерть. — Все долги выплатил, сидишь себе на пенсии, здоровье уже ни к черту, зато можешь жить для себя — сколько тебе там еще останется. Так что же, разве плохо, если я перепрыгну сразу сюда? Избавлюсь от этих лет, которые буду жить только в долг? Буду свободна, буду делать, что захочу. А если ты свободен, то тебе, как ни крути, все равно скоро придется умереть. Так наш мир устроен. Я просто, — она развела руками, будто пытаясь за что-то извиниться, — срезаю путь, вот и все. И совсем об этом не жалею.

Скомкав салфетку, она отправила ее в рюкзак вместе с карандашом. Бертран наблюдал за ней, совершенно опустошенный — теперь ему приходилось убеждать себя, что Хильди не пытается посмеяться над ним, что она искренне верит в то, что говорит — и более того, у нее для этого есть какие-то основания.

«Это бред, — упрямо металось у него в мозгу. — Я только вчера слушал отчет Клариссы, реальные доходы населения вновь начинают расти… откуда взяться этому всему, что описывает эта девочка? Нет, кто-то из нас просто сошел с ума… или мы живем в параллельных вселенных».

— Ну а потом, — Хильди широко улыбнулась, явно не подозревая о том, в какое смятение привела своего собеседника, — вдруг мне повезет? Я могу и выжить… а вы еще долго-долго от меня не отделаетесь. Как Рауль Деллатур, слышали про такого? Он был во Франции премьер-министром, когда я еще не родилась, и тогда же себе «щит» завел… и оба живы-здоровы, а тот, кто на него работает, не знаю, как его зовут, до сих пор как сыр в масле катается и денег у него куча. Контракт-то пожизненный — пока хотя бы один не умрет, и они оба явно не собираются это делать.

Бертран не хотел задумываться, сколько искренности в неожиданном приступе ее оптимизма — только спросил негромко, скорее для очистки совести:

— И этот, как вы говорите, контракт, не разрывают?

— Это невозможно, — просто ответила она, вновь наклоняя носик чайника над чашкой, вытряхивая последние оставшиеся на дне капли. — Теперь это навсегда. Кстати, как вам чай?

— Прекрасный, — ответил Бертран, нисколько не покривив душой: то, что подали ему, могло вскружить голову одним своим ароматом и с каждым глотком распространяло по всему телу горячие волны чего-то терпкого и пульсирующего, жизненно необходимого Бертрану после того, как он надышался царящей на улице сыростью.

— Я рада, что вам нравится, — сказала Хильди чуть приглушенно, нервно крутя в пальцах не нужную ей уже ложку. — Я… знаете, давно так просто не сидела и не разговаривала с кем-то. Как-то… в общем… ну, тем более с таким, как вы.

— Я всего лишь человек, Хильди.

Бертран не ожидал, что скажет это, тем более не ожидал того, как нежно прозвучит его голос — но Хильди, кажется, вообще этого не заметила. Ее увлекло нечто совсем другое:

— Ну, это понятно, но все равно… вы, вроде как, знаете то, чего не знают другие. Ну, например — тайное правительство, масонские ложи, Бильдербергский клуб…

— Очень лестно слышать такую характеристику от вас, с вашим… родом деятельности, — что бы ни произошло, Бертран все еще избегал произносить слова «волшебство» или «магия», будто это помогало ему держать ситуацию под контролем. — Но могу сказать, что многие слухи… сильно преувеличены. Был я пару раз в Бильдербергском клубе и…

— Правда? — Хильди чуть не подпрыгнула в кресле; глаза ее засверкали непритворным восторгом, как у ребенка, которому пообещали мешок шоколадных конфет, и Бертран пожалел о том, что плохо умеет придумывать на ходу разные впечатляющие небылицы. — Вы расскажете? Я никому, обещаю!

Он немного помолчал, пытаясь подавить усмешку, придать себе хоть толику серьезности — не вышло. Вздумай он сейчас приврать, Хильди моментально бы его раскусила — и ему оставалось только проговорить, признавая свое поражение:

— Да, я был там. Меня пригласил… — он хотел сказать «тесть», ведь это было правдой, и в этом не было ничего особенного, но в последний момент у него вырвалось совсем другое слово, — один знакомый. Что я могу сказать об этом месте… вы же говорили, что ваш отец работает бухгалтером? Бывает у него такое, что после работы он не идет сразу домой, а заходит с коллегами в бар — выпить по кружечке, сыграть партию в бильярд, обсудить какие-то курьезы, случившиеся во время рабочей недели?

Хильди согласно кивнула, и Бертран продолжил:

— Могу сказать, что сильные мира сего тоже испытывают нужду в подобном времяпровождении — просто посидеть с приятелями, немного расслабиться, пожаловаться на коллег, рассказать друг другу анекдоты. Для таких целей и предназначен Бильдербергский клуб — мне безумно жаль разочаровывать вас, Хильди, но разговоры о том, как в чей-то офис устроилась новая симпатичная секретарша, вы услышите там намного чаще, чем обсуждение деталей мирового заговора, уверяю вас.