Горе победителям

— Пальто клевое, — сказала вынырнувшая откуда-то девица с подносом в руках; Бертрана она оглядела оценивающе и шмыгнула носом - очевидно, выражая доброжелательный интерес. — Винтаж, типа пятидесятые? Огонь. Реставрировали или шили на заказ?

— На заказ, — ответил Бертран, за что заслужил от девицы одобрительный присвист.

— Вот это я понимаю. Кайф! Хильди, твой столик, если что, свободен!

— Спасибо! — откликнулась Хильдегарда и повела Бертрана куда-то в угол, к столу, который он иначе не заметил бы: в небольшой нише между почтенным дубовым гардеробом и книжным шкафом умещался низкий чайный столик в окружении нескольких кресел. Хильдегарда, устроив на вешалке пальто, упала в одно из них, и Бертран сделал то же самое, слыша, как скрипят и проседают пружины, как тело его будто становится с креслом одним целым, оказывается заключенным в мягкий и уютный плен.

— Что это за место? — спросил он у своей спутницы; она с явным наслаждением откинулась в кресле — ничего больше не осталось в ней от тех неловкости и напряжения, что одолевали ее в «Бодене» поочередно с Бертраном.

— Мое любимое во всем городе. Я сюда хожу постоянно. Мы с Лизой и Элье — подруги…

— Элье сегодня нет, — сказала девица, которой так по душе пришлось Бертраново пальто, и выложила на стол меню — весьма пухлое, способное посоперничать объемами с иными министерскими отчетами. — Отпросилась у меня, народу сегодня мало…

— Я надеюсь, — сказал Бертран, понижая голос, когда они с Хильдегардой вновь остались вдвоем, — ваши подруги не имеют привычки общаться с журналистами?

Девчонка уставилась на него непонимающе, а потом засмеялась, покачала головой:

— Нет, нет. Они телик-то не смотрят. Вообще его не включают. И политика им до одного места.

— Хорошо, — ответил Бертран, немного успокоенный ее словами, и открыл меню, перелистал его, чувствуя, как к нему самому начинает подступать смех. Ни о какой высокой кухне, даже о просто кухне в этом местечке речи не шло — на обтрепанных, кое-где подклеенных скотчем страницах были указаны названия полудюжины десертов и десятков, если не сотен разновидностей всевозможных чаев. Черный, белый, зеленый, плодовый, травяной; с имбирем, корицей, розмарином, базиликом, десятками джемов и сиропов — ингредиенты могли совмещаться во всех мыслимых и немыслимых сочетаниях, и Бертран даже потерялся в этом бесконечном многообразии.

— Кажется, я понимаю, — протянул он, — в чем была проблема с пакетиками.

Хильдегарда презрительно фыркнула.

— Пакетики! Неужели кто-то еще из них пьет?

— Иногда приходится, — произнес Бертран, поднимая на нее взгляд. — Ну что же, Хильдегарда, что здесь самое вкусное?

Она засмеялась снова; улыбка преображала ее лицо, сметая с него отрешенно-задумчивое выражение, и в ответ на нее невозможно было не улыбнуться тоже — по крайней мере, Бертран поймал себя на том, что делает именно это, хоть и вид у него при том был, видимо, довольно глупый.

— Возьмите «Домашний» с липовым медом и имбирем, — посоветовала ему Хильдегарда. — И, пожалуйста, называйте меня «Хильди». Я не очень люблю свое полное имя. Оно какое-то… не мое.

— Хильди, — повторил он, чувствуя, что имя разливается во рту и горле чем-то густым и теплым, как подтаявшая на жаре карамель. — Тогда и вы зовите меня по имени. Слушать «господин Одельхард» еще и от вас — для меня, пожалуй, слишком.

— Хорошо, — ответила она, и Бертран увидел в приглушенном свете возвышающейся над ними старой лампы, как мечутся в глазах его собеседницы искристые шальные огоньки. — Бертран.

Он не успел ничего сказать (например, возникшее в голове неизвестно откуда «повторите еще раз») — момент нарушила Лиза, которая подошла к ним, чтобы принять заказ. Хильдегарда, то есть Хильди, тоже выглядела раздосадованной; по крайней мере, она с явным трудом дождалась, пока та заберет меню и удалится, чтобы обратиться к Бертрану:

— Ну что? Как прошел день?

Очередной элементарный вопрос, на который ему не так-то просто было подобрать ответ; опять Бертран спросил себя, как это у нее получается, но не сумел составить даже предположения.

— Я думала, — продолжила она смущеннее, несомненно заметив его замешательство, — у министров какая-то очень скучная работа. Просто невероятно скучная. Вот и подумала, может, вы расскажете…

— Заскучать обычно нет времени, — сказал Бертран. — Каждый день нужно успеть переговорить с гигантским количеством людей и просмотреть гигантское число бумаг. Обычно именно этим я и занимаюсь целыми днями — возможно, это показалось бы вам однообразным, но я уже привык.

— Наверное, это нелегко…

— В каком-то смысле да, — согласился он; она придвинулась ближе, оперлась о стол локтями, ладонями подперла голову, слушая Бертрана с неподдельным интересом. — Но, повторюсь, это дело привычки.

— Выходит, ваша работа ничем не отличается от той, что у отца, например, — развеселилась Хильди. — Он тоже целыми днями сидит в кабинете, смотрит свои бумаги да считает в своих таблицах. И это ему еще повезло — он цифры запоминает, как будто у него не голова, а компьютер. Где чего не досчитано, где что не сошлось — все помнит. Жаль, мне его мозгов не досталось.

— Может быть, вы себя недооцениваете?

— Да нет уж, — разочарованно вздохнула она. — Цифры запоминать — это не ко мне. Когда приехала в Буххорн поступать — чуть экзамен не завалила из-за этого…

— Вы не из столицы?

— Не-а. Я из Кандарна. Город совсем небольшой, рядом с границей, где Франция. Мама туда переехала к отцу. А я здесь недалеко живу в квартире, которая у нее осталась.

Им принесли чай; чайники, конечно, были новыми, но украшенными «под старину» — на том, который достался Бертрану, кто-то заботливо вырисовал цветочный узор точь-в-точь как тот, что был в моде во времена его детства. Лиза поинтересовалась, нужен ли ему сахар, но Бертран отказался; тогда она поставила между ним и Хильди блюдце с веточками свежей мяты и, напевая себе что-то под нос, ушла к стойке.

— Скажите, — вдруг решился высказать Бертран возникшую у него догадку, — она ведь тоже… ну…

Он не мог выговорить «ведьма», решив, что это может прозвучать как оскорбление — но его собеседница все равно поняла, что он имеет в виду.

— Ага, — безмятежно ответила она, растирая мяту между пальцами и бросая сморщенные лепестки себе в чашку. — Она тоже. Но они с Элье мало что видят. Иначе бы я вас сюда не привела.

— Почему? Вы им не сказали?

Хильди нахмурилась, принялась слишком уж ожесточенно болтать ложкой в чашке, хотя размешивать ей было нечего.

— Не говорят о таком, — произнесла она с явным усилием. — Многие… ну, боятся. Истории разные бывают, как мы в это попадаем. Кто-то сам соглашается — как я, например. А кого-то заставляют, запугивают… особенно раньше так было. Когда находили кого-то одного — и через него выходили на других. Поэтому мало кто о таком рассказывал — все сразу шарахались, как от чумы…

Она вздохнула и умолкла, поднесла дымящуюся чашку к губам, поморщилась, делая глоток — и Бертрану почудилось, что жмурится она больше от того, что пытается не дать себе дрогнуть.

— Вы действительно можете умереть? — выпалил он, наверное, громче, чем хотел; повезло, что Лиза, поглощенная изучением чего-то на экране телефона, вряд ли могла его слышать. Хильди отставила чашку. Кажется, этим вопросом ее было не смутить.

— Такое случается. Так бывает, что мы не выдерживаем. Знаете ту историю про протесты в шестьдесят восьмом? Ну, в мае, в Париже… — Бертран кивнул ей, показывая, что этот эпизод знаком ему достаточно хорошо, и она продолжила, прерываясь, делая паузы между словами, будто у нее внезапно забрали весь воздух, — тогда умер один парень по имени Андре. Он был «щитом» генерала де Голля. Протесты уже закончились — а он все равно умер. Естественные причины, конечно… это всегда естественные причины.

«Она не врет», — вспыхнуло у Бертрана в голове, как будто кто-то нанес ему удар. Хильди не выглядела расстроенной или испуганной — просто крайне сосредоточенной, будто знала, что ей будут ампутировать руку или ногу без возможности сделать анестезию. Бертран вспомнил смерть Фредерика, «естественный процесс», как сказал Микаэль, вспомнил то, что творилось по всей стране в ноябре, вспомнил законопроект об отмене «преференций Деливгара», первую редакцию которого принесли сегодня ему на ознакомление — и смог только спросить тихо и сокрушенно: