Горе победителям

Ропот все нарастал, и Бертран не заметил, что почти сорвался на крик — наверное, по-другому нельзя было быть услышанным в этом зале, где уже столько лет были заняты одним переливанием из пустого в порожнее. Вздрагивая от охватившего его гнева, он почти оттолкнул от себя микрофон и прошел обратно на свое место; словно сквозь наброшенное на голову одеяло, он слышал, как аплодируют ему с рядов, где расположились министры и депутаты «Свободной Бакардии».

— С боевым крещением, коллега, — добродушно сказал Патрис, обернувшись к нему; Бертран машинально кивнул ему, больше занятый тем, чтобы достать из кармана платок и прижать его к полыхающему лицу. — Не хотите выступать так почаще? Можете стать звездой Youtube.

— Не думаю, что это то направление, которое я хочу придать своей карьере, — ответил Бертран, на что Патрис усмехнулся:

— Ну что вы, мы живем в двадцать первом веке, так что все там будем рано или поздно. Все там будем…

***

В той части кафе «Боден», что была обычно зарезервирована для господ министров и депутатов, ничто не напоминало о перепалках, случившихся на заседании: даже Патрис, готовый, казалось, еще недавно броситься с кулаками на первого попавшегося ему представителя «Республиканского действия», вид имел вполне мирный и даже веселый, сидя за своим столиком вместе с Клариссой и вовсе не заботясь о том, что неподалеку от него сидели люди, еще полчаса засыпавшие его ядовитыми замечаниями. Бертран расположился чуть невдалеке, выбрав столик у окна; ему, не обладавшему опытом премьер-министра, было сложнее взять себя в руки, и он сделал заказ, почти не глядя в меню, больше занятый повторением в своей голове диалога между ним и Цинциннатом, а также придумыванием новых, более хлестких и остроумных, пусть и запоздалых формулировок, которые могли бы помочь ему поставить на место его злосчастного оппонента. Может быть, из-за этого, и вдобавок из-за вспышки, что случилась с ним на заседании, в затылке его начала разливаться неимоверная, застилающая глаза боль; стоило Бертрану повернуть хоть немного голову — и мозг его будто пронзали раскаленным прутом, а кровь начинала горячо и истерично пульсировать в висках. Поэтому Бертран старался сидеть, не шевелясь, и мрачно гадал, полегчает ли ему хоть немного до того, как придет время возвращаться в министерство, или мигрень останется с ним до конца дня, и ее будет не унять никакими таблетками — увы, последнее время подобное происходило с ним все чаще и чаще.

— Простите, господин министр, — почтительно произнес появившийся официант, — пришла какая-то девушка, уверяет, что у нее с вами назначена встреча…

«Черт, Хильдегарда». О ней-то в пылу споров (как случившихся в действительности, так и воображаемых) Бертран успел совершенно забыть.

— Да, пропустите ее. И принесите еще прибор.

Со своего места он мог видеть, как Хильдегарда заходит в зал, и метрдотель принимает у нее пальто; сопровождаемая официантом, девчонка сделала шаг вперед, и ее появление, Бертран не мог не отметить, произвело маленький фурор. Тому была причина, ведь все в облике вошедшей, начиная от странно покрашенных волос и заканчивая бесформенным, увешанным брелоками, перьями и еще не пойми чем рюкзаком, буквально кричало о том, что она забрела, мягко говоря, не по адресу. Хильдегарда, несомненно, тоже это чувствовала: старалась держать спину и голову прямо, но все равно косилась по сторонам так, будто вокруг нее кружила стая голодных тигров; что до сидящих в зале, то все они, начиная с Патриса, чье презрительное выражение лица Бертрану было видно особенно хорошо, смотрели на нее так, как смотрят, наверное, лейкоциты на случайно залетевший в их стерильное царство микроб.

Конечно, когда Хильдегарда приблизилась к столику Бертрана, все внимание оказалось обращено и к нему, но к этому он успел подготовиться достаточно, чтобы сделать вид, что не происходит ничего особенного: гостье доброжелательно улыбнулся и жестом предложил сесть.

— Добрый день. Рад, что вы пришли.

— Здравствуйте, — оказавшись в обществе Бертрана, она явно чуть осмелела: спокойно приняла у официанта меню, пробормотала «спасибо», когда ей наполнили стакан водой, а вот от попытки налить ей вина из стоящей на столе бутылки (перед этим официант явно поколебался, и Бертрану пришлось взглядом подстегнуть его) отказалась весьма решительно:

— Нет-нет, не надо! Лучше… можно мне чаю?

— Конечно, — ответил официант непроницаемо. — Черный или зеленый?

На лице девчонки мелькнула озадаченность. Кажется, предложенное разнообразие мало ее устроило.

— Кенийский черный, — произнесла она наконец, — с половиной ложки сушеного имбиря, одной звездочкой бадьяна, каплей меда и щепотью апельсиновой цедры. И… двумя листьями свежей мяты, — добавила она тише, взглянув на официанта и поняв, что что-то идет не так, — если у вас конечно есть…

Официант посмотрел на нее, затем, исподтишка, на Бертрана. Бертран, по-прежнему избегая поворачивать голову, чуть приподнял брови, без слов интересуясь, в чем заключается проблема.

— Одну минуту, — произнес официант и скрылся, наконец-то оставляя их вдвоем.

Следующую минуту-полторы они с Хильдегардой провели в молчании, явственно присматриваясь друг к другу. Она разглядывала его с любопытством, как некое диковинное животное, с которым ей довелось столкнуться впервые; впрочем, он делал то же самое, все больше убеждаясь с каждой секундой, что стал жертвой какого-то откровенно хулиганского розыгрыша. Ничто из того, что было надето на девчонке, не говорило о том, что она хотя бы видела ту безумную сумму, что была указана в смете охранной службы — по крайней мере, Бертран был уверен про себя в том, что человек женского пола, получающий семь тысяч флоринов в месяц (и столько же получивший авансом), наденет на себя нелепейший, явно видавший виды свитер, состоящий из разноцветных, едва сочетающихся друг с другом полос. Лицо девицы, в целом приятное, с мягкими чертами, было бледным почти до болезненности, тонкие запястья — увиты побрякушками, каждая из которых, если не все они сразу, могла стоить меньше, чем Бертран обычно оставлял в «Бодене» на чай. Он не хотел быть невежливым, но все же не сдержал усмешки: вчера, в пустом зале Национального университета, он поддался дурацкому трепету, будто ему впрямь довелось поговорить с чем-то потусторонним, но теперь, когда сумеречный мираж рассыпался, перед Бертраном сидел живой, материальный человек, не представляющий из себя совершенно ничего особенного. Скорее всего, девчонка — обычное подставное лицо, а Робье, снимающий сливки с ее «оклада» просто задурил ей чем-то голову да отдает от щедрот своих ежемесячно сотню-другую. Осталось только понять, почему он придумал для своей банальной аферы столь очевидно идиотское объяснение, в которое в здравом уме мог бы поверить только…

«Ты же поверил, — едко напомнил Бертрану внутренний голос. — Был готов поверить».

Мысленно он отправил голос ко всем чертям и, сделав глоток из бокала, послал девчонке еще одну улыбку, пусть это и стоило ему очередного приступа боли, будто за ухом взорвали маленькую гранату.

— Вас, я вижу, можно назвать настоящим чайным сомелье, — заговорил Бертран, как мог, непринужденно.

— Наверное, — смущенно ответила Хильдегарда, отвлекаясь от изучения Бертрана и начиная изучать меню. — Вот только… в еде я мало что понимаю. Имею в виду, в такой еде, как тут. Что здесь самое вкусное, как по-вашему?

— Самое вкусное?.. — вопрос, такой простой, отчего-то (наверное, из-за чертовой мигрени) застиг Бертрана врасплох. — Попробуйте… хм… пасту «а-ля Пиччини», с креветками… если вы, конечно, не вегетарианка.

— Совсем нет, — заверила его Хильдегарда, откладывая меню. — Надеюсь, ее не будут нести три часа…

Чай ей уже несли; переполошивший, должно быть, всю кухню, официант поставил перед ней чайник с таким видом, будто внутри был по меньшей мере эликсир жизни. Хильдегарда подождала, пока он удалится, чтобы нетерпеливо поднять крышку, и на лице ее отразился шок, перемешанный с брезгливостью, будто она увидела мертвую крысу.