Страница 64 из 67
Это перед самым отъездом я вдруг подумала, что формально Йоргосу я никто...
Ставрос помог донести до машины мои чемоданы. Туда же я затолкала мольберт с красками.
В больнице врач провел меня в реанимационное отделение, бубня, что, строго говоря, не положено и только в качестве исключения и уважения к просьбе господина Ксенакиса...
Йоргос был отгорожен от соседей занавеской. Пищали приборы, к телу тянулись какие-то трубки и хоботки капельниц. Он был в забытьи. От шеи до скул его покрывали бинты. Хотелось прикоснуться к нему, но страшно было потревожить. Да и врач топтался рядом.
Магическое словосочетание «господин Ксенакис» нимбом окружало меня. И в обход правил мне разрешили навещать Георгиса утром и вечером начиная с завтрашнего дня.
Дома я легла в его кровать. Белье хранило знакомый запах. Всего две ночи я прижималась к Йоргосу. Но уже не могла вспомнить, как засыпала раньше. Укутанная покоем, исходившим от места его сна, я вскоре и сама задышала ровно. Перед закрытыми глазами встал белоснежный отель. Сегодняшний день показал, что у задачи, над которой я билась утром, решения нет. Нельзя уравнять два мира: тот, в котором существовали объятия Йоргоса, и тот, в котором я едва не лишилась их навсегда. Обустраивать место, где нас чуть не убили, я не смогу. В ответ на этот вывод, словно проверяя его на истинность, я вновь увидела себя в той своей жизни на Агиосе Павлосе. И сердце сжалось от родного, еще не забытого. Качнулся керосиновый фонарь на ветке. Блеснула свежим лаком греческая вязь на спинке стула. Душистый порыв ветра перекинул меня в ослепительную белизну дюн, по которой я гоняла вверх-вниз кавалера. Но еще сильнее я чувствовала тепло, исходившее от подушки Георгиса. Лежа на ней, я точно прощалась с девичеством. Точно заплетала косу.
Утром, перед тем как ехать в Рефимно, я позвонила Маше – договориться о встрече. Моему звонку она обрадовалась:
– Я хотела сама позвонить, но боялась, что ты не захочешь со мной разговаривать.
Мы условились пересечься во второй половине дня на ханьевской набережной.
В больнице, перед палатой Йоргоса, медсестра предупредила, что больной слаб и пока не может говорить.
Его кровать по-прежнему была за занавеской. К счастью, вчерашние трубки убрали, осталась лишь капельница. Отвернув голову, Йоргос спал. Я острожно прилегла на край, туго обтянутый белой простыней. За летучей смесью йода и еще каких-то лекарств таился родной запах, которым я дышала сегодня всю ночь. Угадав его, я улыбнулась и закрыла глаза. Зашуршала наволочка, и на мою щеку опустилась прохладная сухая ладонь. Йоргос подвинулся, освобождая мне место на подушке, и слегка повернулся на левый бок. Движения давались ему с трудом, судя по дрогнувшему лицу. Дыхание тоже. Кожа побледнела, между носом и глазами залегли тени.
– Йорго…
Одними губами он сказал:
– Я люблю тебя.
– И я тебя. Больше жизни.
Рот его обметало. Надо спросить врача, чем можно смазывать, я привезу. Пока же я вынула бальзам на травах, купленный еще в Спили во время наших с Марией вылазок, и нанесла густой слой себе на губы.
Кажется, медсестра заглянула как раз, когда я целовала Йоргоса. Сначала он замер, стесняясь, что пахнет от него сейчас химией. Но потом запустил пальцы мне в волосы. Кажется, на этом месте медсестра почти так же бесшумно вышла, задернув занавеску.
***
Днем небо над ханьевским маяком было холодным и безоблачным. Я сидела в кафе, поджидая Машу, и ловила кайф от обычных вещей. Все доставляло мне радость: и чавканье волн о камни гавани, и плавная дуга, выписанная рукой официанта, ставящего передо мной кофе. Это простое и привычное было сейчас самым мощным доказательством жизни. Люди, чей мир едва не съехал в пропасть, знают, сколько удивительного обнажают шестеренки, возвращающие его на место. Например, почему я раньше не замечала, что у маяка и при свете дня видна лампа фонаря на макушке?
– Привет, – раздался тихий голос.
Маша выглядела усталой. Одета была в черное. Едва опустившись на стул и коротко взглянув на меня, она заплакала:
– Прости меня! Прости! Потому что сама я себя никогда не прощу. – Дальше ее голос перешел на сбивчивое бормотание.
Перегнувшись через стол, я сжала ее руку:
– Послушай, не надо. Ты не виновата. Я видела его... Александра. Некоторые злодеи умеют отлично маскировать свое злодейство. Я до последнего не сомневалась в искренности его намерений. И он, правда, упертый. Даже без тебя его подручные рано или поздно отыскали бы нас… и Ваню.
Она глядела покрасневшими глазами, в которых читалось такое страстное желание принять мои слова и хоть немного ослабить гнет, лежащий на ней, что, вспомнив, как желала ей смерти, я тоже попросила у нее прощения.
Мы просидели до вечера. В последующие дни периодически созванивались – обсудить дело и просто... поболтать. Иногда сквозь сдержанность и понурость у нее проскальзывала прежняя искра фрондерства, чему я радовалась. Удивительно, но сейчас наши беседы приносили мне то, чего раньше ожидать от них было невозможно, – успокоение. Например, только с ней, говоря об Иване, я не сдерживала слез. Как сдерживала перед Йоргосом: какому мужчине понравятся частые рыдания женщины по другому, пусть и исключительно другу? Как сдерживала их в разговорах с мамой и Марией, чтобы не вынуждать их бесконечно подбирать слова утешения. Как сдерживалась, говоря с Розой Михайловной и сестрой Вани, чтобы не причинить им боль еще большую, чем моя. И только с Машей я могла плакать на равных.