Страница 18 из 20
Через две недели после смерти Лейтенанта война действительно началась. Началась всеобъятная и жестокая, самая настоящая, таких Белке видеть не доводилось. Силы разбойников таяли на глазах. От этого иногда хотелось разнести всё вокруг и раздробить себе все руки в бессильном гневе. И худшим было бессилие маленькой Белочки, которая теперь мало чем могла помочь. Её чуть не убили, а учителя, полностью уверенные в безопасности вод, вероятно, рассчитывая, что к их союзникам-русалам имперские не полезут, убедились в обратном. Белка тогда чудом выжила, ей помогли русалки. Она совершенно ясно, до противной тряски, помнила своё падение с крутого берега, помнила как пули пробивали воду в каких-то жалких сантиметрах от её тела, а потом – острую нехватку воздуха и бурление воды. Её потянуло резко подальше от берега и вглубь, русалки поочерёдно обхватывали руками её тело и плыли в невероятной для человека стремительности, Белка могла только угадывать силуэты в скоплении пузырей. Пару раз она чуть не захлебнулась, но русалки стремились вверх, и в такой же ненормальной скорости, ничуть не замедляясь, плыли на поверхности, давали ей вздохнуть. Они сделали с ней внушительный крюк и вынесли на берег у развалин городка, в котором некогда погиб от ангельского копья Синька. Жалкая и мокрая Белка еле доплелась до их лагеря, где встал на постой Кривой, которому было необходимо быть ближе к разгоревшимся событиям. Оказалось, её искали. Чуть не посчитали мёртвой, и только Кривой увидел её несчастную фигурку, тотчас бросился к своей любимице, наплевав на трость и больные ноги. Если бы не протез, урод упал бы наземь весь в слезах. В тот же день Пламя сказал:
– Ты должна быть не здесь. Будь дома и ни о чём не волнуйся, я защищу тебя и не умру, ни за что.
По всему выходило, что её отослали подальше, в самое защищённое и безопасное место. И ей было обидно до слёз, а, может, слёзы сопутствовали боли. Убитых было очень много. Белка столько чернил извела, столько листов было заполнено, даже мозоль на пальце от частого письма осталась. А ведь это ещё не конец.
Белка уже хотела отползти от края. Отползти, потому что ноги непременно подкосились бы от шумевшего в крови страха, если бы она только решилась встать. Белка передумала из-за шагов, ритм которых, сам звук даже, был непривычен. Сложно определить, кто же стоит почти за спиной. Посетитель не сразу подошёл к краю, трусил, но в конце концов приблизился, и Белка с удивлением узнала Душечку.
– Свалишься. Свалишься и разобьёшься, – предрекает Душечка, дрожа вблизи от головокружительной высоты.
– Мы с тобой не очень-то дружили, верно? – как будто напоминает Белочка.
– Дура. Если ты умрёшь, я буду плакать.
У Душечки очень мягкое, по-настоящему красивое лицо, светлые глаза и тёмные волосы, красиво вьющиеся, лежащие на округлых плечах. Что-то такое... породистое в ней есть, хотя родом она из этого же местечка, из дыры на побережье, где всегда воняло рыбой. Сейчас-то, конечно, всё уже иное. И Душечка иная, ухоженная, в милом тряпье и блестяшках. Глаза её вдруг слезятся, а Белку накрывает ощущением ужаса гораздо более стойкого, нежели крик инстинкта самосохранения.
– Кого привезли на этот раз? – мёртво шепчет.
– Тесака. Вот только что.
Руки и ноги сводит, накатывает тошнота, живот дрожит и сжимается. Скалы внизу становятся ближе, расстояние перестаёт иметь значение.
– Ты ведь знаешь, – хлюпает носом девушка рядом. – Я его не любила, очень боялась. Всегда, с самой первой встречи. Но вот его привезли... там уже начали копать... а я...
Душечка плачет, ткнувшись в коленки, вплотную подтянутые к груди.
– А он был самым сильным, самым... Даже его убили... Ох, Белка, там ещё что-то было, тебя звали...
В городе почти никого не осталось. Исконные жители, привезённые дети, Белка, Душечка, Вдовка с детьми Рябого, сам Рябой, раненный Печень и цыгане. Всего-навсего. Мужики, что уже не отличали себя от их шайки... их альянса, взяли в привычку обо всем спрашивать Белку. Стоит ли им выходить в море, стоит ли всё же продолжать строительство нового дома, нужно ли им назначать караульного на случай непредвиденных извещений. И глупо звали её госпожой.
– Госпожа Белка, мы уж и закапывать сейчас будем, – доложил пропитым голосом мужичок в серой шапке. Белка смотрела в яму, смотрела внимательно, хотела обмануться. Но нет, это правда Тесак. Воспалённые красные взгляды устремлены на неё. Плакать нельзя, нельзя оседать на землю без воли и цели, потому что слишком многим хочется этого больше всего, вот так упасть, как Душечка сейчас.
– Закапывайте, – наконец сглатывает она ком в горле. – Звали зачем?
– Письмо ж! Письмо, госпожа, вам же.
– Мне сроду писем не писали, от кого хоть? – ей протягивают конверт, да что там, несколько смятых сложенных листков. Первые два пусты, их использовали как оболочку. На третьем коряво и размашисто начеркана пара фраз, писавший старался писать красиво и понятно, но красиво не вышло. Белке сразу пришла мысль о Пламени, но читать на кладбище она не стала.
В её комнатке темно. Белка садится за стол, вытряхивает из коробка красноголовую спичку, поджигает свечу. Ей легче так, чем открывать занавеси. На полке белеют лобная кость и скулы Шторма, провалы глазниц смотрят на неё спокойно и привычно. Белка читает.
"Он умер героем. Мы прорвались вперёд, а это очень хорошо. Среди нас много людей из промежуточных территорий. Кривой говорит, ещё не всё потеряно. Не беспокойся."
И приписка:
"Это я, Огонёк".
Неловкие буквы, неловкие слова. Он, верно, не знал, что написать, но не попробовать утешить не мог. Он ведь не знал, дышащий битвой и жаром, каково Белке в тёмной комнатке с ящиком в тумбочке, что полнится мертвецами. Не мог знать, как ей хочется конца. Только бы не продолжалось всё это. Белка закрывает глаза и думает, а что, если сейчас по городу шмальнёт снаряд. Полчаса или час крики и огонь, а потом... а что потом? Ну что?
Она сидит так до темноты. В городе не зажигают света, люди забиваются в углы. Что-то зовёт Белку на воздух. Она гуляет по берегу, гуляет под раскидистыми ветвями. Сверчки поют, шелестят листья и мерцают звёзды. Белка уже готова к смерти, уже приняла её и то, что будет после. Ей только немного жаль, что в своё время она не спросила у Ангела, а что же это такое, большое и сильное, что стало причиной всему существующему. Странно, раньше она не задавалась такими вопросами, вообще не считала, что над этим стоит размышлять. В самом деле, что это изменило бы? Так почему, почему в такую безмерно красивую ночь мысли упорно не желают покинуть несчастную Беличью голову? Движение справа. Вдох.
Всё тот же Демон стоит, напирая плечом на замшелую кору, сложив руки на груди. Смотрит не на Белку, куда-то вниз, под ноги, и хмурится. Не скалится, не поднимает насмешливо дуги бровей, не строит постную мину. Хмурится, глаза влажно блестят, так по-человечески.
– Чего пришла? – ворчит Белка, неожиданно хлюпая носом, утирается рукавом куртки. – Чего хочешь?
Демон смотрит на её дрожащую фигурку. И отчего дрожит: от ночного холода, от злости?
– Раз нечего сказать – проваливай. Прячься в тени и строчи оттуда... Зачем ты приходишь?! Почему ко мне? Уходи!
Но Демон отводит взгляд. Не выходит распознать череду эмоций на этом лице, не выходит взять в руки себя и свои страхи. Белка рычит, чувствуя прохладные мокрые дорожки на горячих щеках, хватает за ворот непрошеного гостя, трясёт, желая выбить хоть какой-нибудь ответ. Демон молчит, только прохладой ладоней охватывает Белкины запястья.
Что хотел Кривой, когда начал переделывать это место, что лелеял в себе, в этом чахлом городке? Если бы... а если бы получилось найти компромисс, ту самую золотую середину между существованием их семьи и существованием Монархий, если бы они начали новую жизнь, другую... не такую, какой жили раньше?
– Я не думаю, что это уместно... кхм, – Демон отцепляет от себя сжатые яростью Белкины лапки. – Это не в нашей юрисдикции...
И она наклоняется, достаёт из сумки свою вездесущую книгу, перо, медлит несколько секунд, только затем пишет, продолжая хмуриться. Пишет с неохотой, погружённая в себя. Белке кажется... кажется, что Демон пишет о себе. Но она совсем в этом не уверена.
– Да, – просто говорит Демон, остриё пера царапает листы, – видишь ли, у нас одна задача, первостепенная такая, мы должны фиксировать абсолютно всё. К слову, многих из нас ты так и не видишь, но об этом позже... Я чувствую, что кое-что должна тебе рассказать. Это, в некотором роде...
Она захлопывает книгу, закидывает свои инструменты в недра сумки.
– Мы фиксируем происходящее, – продолжает, – но не совсем действия. Мы не уточняем дни недели, не описываем состояние погоды, нас интересует другая материя.
– О себе тоже, да? – осипшим голосом спрашивает Белка.
– О себе тоже, мы не исключение. Мы одинаково внимательны ко всем: к людям к русалам, к примитивным серпентинумам и... к другим существам. Понимаешь?
Белка не отвечает.
– Мы, как бы это... должны вести учёт решениям, если позволишь. Кто-то идёт наперекор своим устоям, например. Совершает что-то совсем... иное. Ты... понимаешь?
Белка качает головой, хотя одна отчаянная, жалящая мысль поселяется внутри. Но разве так можно? Разве у неё выйдет попросить?.. Разве ей ответят?
Один, может, и ответит.
Белка не замечает, как опускается на колени. Догадка выбивает из лёгких дыхание. Демон садится напротив, вздыхает, опять пишет что-то в книгу.
– Понимаешь? – повторяет: – И помни: ничто нельзя трактовать однозначно. Эх... попадёт мне, кажется. Но я сейчас делаю, что считаю нужным, а там уже пусть сами разбираются, что со мной делать. Белка, послушай. Нас вокруг полным-полно, только это позволяет увидеть всё в истинном свете, знаешь, сравнить все записи и понять.
– Учёный тебя не видел.