Потусторонняя Вязь

            Последний монорельс громыхает над крышами города. Звоню на рецепцию, прошу разбудить меня в пять утра и ложусь спать. Первый поезд отходит в шесть. Наутро сажусь в него, хотя боюсь опоздать к назначенному Кардицем часу. Поспать, как следует, не удалось: мучили скверные мысли и образы. На улице едва рассветает, в вагоне ещё не натоплено, так что кутаюсь в пальто, прячу красные уши. Станция «Киртас». Выхожу, иду мимо величественного стадиона, спускаюсь к первым стенам Вардбита. С высоты эта громада кажется мрачным монолитом, но если ближе — череда запутанных коридоров. Когда гермоворота оказываются за спиной, из темноты ко мне подмахивает мальчуган в прохудившейся телогрейке. «Куда надо?» — спрашивает. Говорю, что точно не знаю, но это колодезный двор, там в прошлом году нашли труп богатой девушки. Мальчуган кивает и протягивает крохотную ладошку. «Три стата и покажу». Возмущаюсь и заявляю, что дорого. Мальчуган отмахивается и намеревается вернуться в темноту. «По рукам, сдаюсь — веди». Мальчишка забирает деньги и предупреждает: «Не отставай».  

            Мы несёмся по чёрным проулкам Вардбита, как гончие. Верчу башкой, только бы не упустить юркого мальчишку. Вяло разгорается день, в незанавешенных квадратных пустотах жилищ дети разжигают керосиновые лампы и коптящие лучины. Жирная баба опрокидывает ведро с помоями на загаженную кирпичную мостовую. Мраморные блоки с отверстиями для света никогда не обрываются, а перетекают из одного в другой, вырастают и уменьшаются, меняют оттенок, но никогда не светлее грифельного. Справа застрекотал ткацкий станок, вовсю гудит прядильная машина, сутулый иссохший грузчик перекуривает, растяпав самокрутку. Местные осознанно загнали себя в гранитное гетто. Пусть сыро, грязно и отвратно, но руки заняты, и дети растут. Из люков торчат трубы, которые вываливают плотные сизовато-молочные облака. Под хлипким кирпичом и асфальтом сокрыт истинный Вардбит: муравейник, где торгуются, будто на базаре, и подыхают от чахотки под терпеливым присмотром крыс.

            Мальчуган застывает, тыкает в арку, которая ведёт во двор, и уносится прочь. Солнце почти наверху, осыпаются остатки туманного утра, и всё кажется каким-то искусственным и не важным. Иду вперёд — воняет мочой, блевотиной и ещё сладкими специями, вроде карри или ванили. Подкатывает тошнота, но сдерживаюсь, выхожу из арки и вижу то самое место, где лежала Лжеджулия. Осматриваюсь, поднимаю голову — восход, но солнечные лучи ещё за крышами — пять этажей, окна выбиты, будто здесь давно ни души. Чердак и натянутый провод, перекинутый по диаметру колодца — труп, повешенный ровно по центру провода. Мужчина, выглядит солидно, одет дорого, хоть и болтается, как брошенная пиньята. Кто-то зацепил его заводским крюком и вогнал в живот нож, оставив короткую записку на картоне: «Плечо Вардбита». «Плечо» — ничем не брезгующие ренегаты, которые обосновались в здешних стенах лет сто назад и с которыми лучше не ссориться. Если наверху болтается Алан Кардиц, то степень его идиотизма сложно представить, настолько немыслимо, что уже не верится. Надо бы снять бедного парня, хоть на это уйдёт некоторое время. Ни с того ни с сего меня пронзают кишечные колики: сотни игл втыкаются в живот изнутри — боль нарастает, и уже не иглы, а шипы разрывают чрево и рвутся наружу. Зуверфы опять взбесились и требуют крови. Падаю на колени, меня выворачивает вчерашним кофе и омлетом, очередной спазм, и это уже желчь смешивается с грязью. Стучит в висках, тело ломит от внезапного жара. Заваливаюсь на бок и сворачиваюсь в клубок. Боль едва отступает, но лишь на секунду, потому что накатывает новая волна: зрачки лезут из орбит, кости плавятся, в глотке застывает отчаянный вой. Веки заплывают багровым киселём, а в узких проблесках взошедшего солнца я вижу беснующиеся щупальца. В ушах застывает гнусный шёпот — твари требуют крови.

— Чего разлёгся, сукин сын! — словно громыхает колокол посреди безветренной ночи. Гады прячутся — облизываются и выжидают.

            Поднимаюсь на колено, смотрю на важную тощую старуху. На шее висит ожерелье, собранное из мусора. Ноги в дырявых колготках и туфлях, сама укутана в замусоленные отрепья. Старуха морщится и жуёт пахучую траву, прикрыв один глаз, как лукавый делец.

— Пшёл вон отсюдова!

            Встаю на ноги, обнимаю её, как родную, и крепко прижимаю к груди. Сдавливаю шею, бабка толкается, квохчет, но звук приглушённый. Торфяные пятна зуверфов застывают в воздухе, они предвкушают. Бабка оказывается крепче, чем я думал, отбрыкивается. Даю коленом ей в живот и прикладываюсь ногой по сморщенному безволосому черепу. Старуха околевает, и зуверфы впиваются в её истасканное тело. Закончив лакомиться, они возвращаются ко мне, но эффект не такой, как в каморке дирижабля. Всего лишь проясняется в голове, отпускает живот — жить можно. Оттаскиваю труп в подъезд и по разбитым стёклам поднимаюсь наверх. Крыша скользкая, ржавая. Поддевая край провода, снимаю с гвоздя и отпускаю. Провод летит вниз, а за ним и крюк с трупом. Бах! Ему всё равно плевать, а я могу найти что-то любопытное. Осматриваю тело: в карманах пусто, кошелёк без документов. Лицо хоть и пострадало, но всё же нет сомнений — это Алан Кардиц, муж Джулии и мой зазывала. Труп не первой свежести, кости переломаны, глаза вырваны, воняет, значит, висит давно. Или его приволокли аккурат перед моим появлением. В кулаке зажата связка ключей и в кошельке нахожу игральную кость, у которой две грани заштрихованы чёрным и две красным. Забираю находку и смываюсь.