Сталь

Пленников из темниц они ни на минуту не выпускали. Ни Хамиру, ни близнецов за эти два дня мы не видели. Я боялся представить, как они там, среди голого камня, холода и могильной тухлятины. В одиночных камерах, далеко друг от друга; их вряд ли заключили бы вместе. Они представляли огромную угрозу, слишком опасны. Их даже не кормили, помня печальный опыт с близнецами. Так, куски только кидали. Обращались с ними, как с крысами помойными, — я был уверен. Наблюдая за спускающимися в темницы зверьми, за их довольными рожами, за сытыми ехидными ухмылками, я чувствовал себя уставшим и бессильным.

Скорее бы все закончилось.

Тотани ничего не предпринимал. Я часто задавался вопросом, что происходит в его голове: он всегда так опекал Хамиру, следил за ней, наставлял. А теперь бросил все на самотек. Даже слово против никому не сказал, не то чтобы защищать нас кинулся. Пару раз я видел его через окно — бледный, уставший, злой. Его хоть и ограничили в привилегиях главы, но свободу оставили. Он им не противился, не выказывал даже неприязни. Права была Дана: перестраховщик хренов… Позже мы выяснили, что он был одним из первых, проголосовавших за суд и последующую казнь. Моя неприязнь к нему практически превратилась в ненависть. Если бы была возможность и если бы я умел — убил бы этого чертового труса.

Мы томились в запертых комнатах, проклинали тех, кто мог помочь, но не стал, и готовились к решающей, финальной сцене грандиозного спектакля. Итог долгих споров был предрешен, это знали все. Надеялись еще на что-то, да, мечтали многое исправить. Но осознавали неизбежность.

Как я и говорил, в ожидании мы провели два дня. На рассвете третьего нас под конвоем вывели во двор. Всю семью гнали, как скот, к главным воротам. Путь мы держали, как я понял, обратно, к до тошноты противным заброшенным рудникам. Приговор исполнят там, среди тяжелого кровавого воздуха и вечно мокрой темной земли.   

Их вывели из темниц грубо, свернув руки толстыми цепями. Приковали, упрятали за замки, как самых настоящих психов. И пока вели, наставляли оружие. Близнецов оправдали, если можно так сказать. Дескать, под приказом они действовали, своей воли не имели, и вообще, больные они. Взаперти таких держать надо всю жизнь.

И если Паррос жестокого наказания избежали, осталась одна единственная причина вести зверей к старому заводу. И от осознания кровь в жилах стыла. Что мы могли с этим сделать? Нас заставляли смотреть на ее смерть.

Зверей гнали на казнь Хамиры.

Нас много, народ забил все пространство. Чавкая мокрой землей, люди переминались с ноги на ногу. Подталкивали друг друга, пихались, огрызались на соседей. Кожа каждого из нас пылала тревогой, яростью и паникой. Все молчали, только трубы завода выли — а мне казалось, что это плачут сами звери.

Она сидела посреди замкнутого круга из живых душ. Сидела на голой земле, в подранной одежде. На руках синяки, ладони в ссадинах, губы кровоточат — ее били. И она практически не сопротивлялась. На шее бледные следы от чужих пальцев — моя ярость клокотала в горле, порой прорываясь приглушенным рыком. Она в цепях; они оставили самого свободного из нас без права на жизнь.

Семья волновалась, пыталась прорваться и изменить ход сегодняшнего дня, спасти Хамиру. Среди зверей почему-то оказалось много солдат герцогской армии; они пришли по зову Восточной стаи, дабы насладиться казнью той, что убила их правителя, и вдоволь поиздеваться над пораженной семьей. Данаю они не узнавали — девушка за всю жизнь во дворце ни разу не появлялась на глаза слуг без накидок. Для всей армии она погибла во время “спланированного вооруженного нападения зверей”.

Нас теснили плотным ощетинившимся кольцом, угрожали острыми лезвиями и удивлялись, почему мы все равно давим на них и лезем вперед. Удивлялись, почему мы пытаемся освободить своего вожака. С появлением Овермаха на поле все волнения стихли.

Его сапоги отвратительно поскрипывали, голова величественно покачивалась — он шел медленно и торжественно, словно полжизни готовился к этому дню. Имея представление о его сволочном характере, не удивлюсь, что именно так все и было. Сейчас он судья, высшая власть среди остальных глав семей — без внезапного договора и его насильственного расторжения не видать ему подобных привилегий.

- Глупая ты, мелкая, невыносимая девчонка, — мужчина самодовольно потер сухие руки, становясь прямо напротив своей жертвы. — Наивное дитя… Вот ты и попалась.

Хамира не утруждала себя вслушиваться или защищаться: даже не смотрела на своего палача. Казалось, она внимательно разглядывает комья грязи рядом с его ногами. Толпа чутко прислушивалась к каждому слову.

- Тебе надо было сидеть тихо, носа не высовывать и папочку слушать, — он продолжил, расхаживая вокруг нее; его постепенно раздражало показное безразличие собеседницы. Как медленно, но верно, раскачивается маятник, так и терпение старика начинало расшатываться. — А ты вперед полезла, совсем не бережешь себя, мелкая.

Девочка размяла шею, зевнула и подгребла под себя ноги. Чем в край разозлила нетерпеливого Овермаха.

- Смотри на меня, дрянная девчонка! — схватил ее за спутанные волосы и грубо дернул. Хамира зашипела, морщась от боли, и наконец подняла на него злые глаза.