Страница 23 из 46
Рана выглядела страшнее, чем была на самом деле. Кровь залила живот, пропитала ткань джинсов. Попытавшись заглянуть в коридор (похититель ушёл, оставив дверь открытой), Криста не увидела ничего и никого, только несколько верхних ступеней деревянной лестницы. Вздохнув, она расстегнула рубашку и потянулась к тазу с водой.
Вскоре вода покраснела, бинты пропитались кровью. Криста промыла порез и, когда кожа высохла, наклеила пластырь. По-хорошему рану требовалось бы зашить, но девушка надеялась, что срастётся и так. Конечно, можно было бы попробовать разыграть драму, дескать, ей срочно нужен хирург и без наложения швов вот-вот кишки посыпятся, но почему-то Криста побоялась. Такой либо сам начнёт шить её на живую, либо прикончит, чтобы не было лишней мороки. Пока, если не считать нетяжёлой раны от ножа, похититель, пусть и грозил смертью, никаких попыток привести угрозу в действие не выполнил. Однако Криста не сомневалась, что, когда настанет момент, одними угрозами он не ограничится: он был столь непроницаем, его было так сложно прочесть, что, казалось, он был способен на всё.
Он вошёл молча, не обратив внимания на её попытки быстро запахнуть рубашку, и унёс таз, вода в котором стала грязно-розового цвета. Вернувшись, он запер дверь на ключ. Подойдя к Кристе, достал ржавые, но удивительно острые ножницы. Несколькими ловкими движениями, как заправский портной, он разрезал на ней рубашку и джинсы. Она даже испугаться не успела, да и не было сил бояться.
- Сейчас я расстегну наручники. Я сделаю это для твоего же блага. Обойдёшься без джакузи, но мыло и тёплую воду я тебе принёс.
Криста бросила взгляд на ножницы, которые торчали из его кармана. Перехватив её взгляд, он заметил:
- Одно-единственное неверное движение – и ножницы окажутся у тебя в горле. Я тебя предупредил.
Криста кивнула.
Крошечным ключиком он расстегнул наручники, и девушка ощутила небывалую лёгкость в руках, такую, что с непривычки конечности казались чужими. Она потёрла запястья.
- Сейчас я выйду. Если когда я вернусь, ты устроишь какое-то представление, то пеняй на себя.
Она снова кивнула. Голубые глаза были совершенно непроницаемы, в них не мелькнуло ли издёвки, ни желания напугать. Он вытащил из кармана ножницы и, сжав их в кулаке, направился к выходу, напряжённый, прислушиваясь к каждому шороху за спиной. Дверь щёлкнула. Криста бросилась к ней. Она стучала в неё и дёргала ручку так сильно, что порез снова стал кровоточить и болеть.
Из-за двери донеслось:
- Не теряй времени. Я приду через пять минут. Если не успеешь – сама виновата.
Криста в бессилии прислонилась лбом к двери. Какая же она дура! Нужно было действовать, хватать эти поганые ножницы. Засадить ему в глаз, в шею, между рёбер. Такой шанс упустила!
Хотя, надо признать, парень не выглядит хилым, и если ей повезло единожды, это не значит, что повезёт ещё раз. Успокоив себя мыслью, что лучше не нарываться, она отправилась к тазу. Вода уже успела остыть, но она с удовольствием помылась бы и в ледяной.
Он вошёл без опасений, будто знал, что она не станет поджидать его за дверью. Можно было бы попытаться застать его врасплох, окатить из таза мыльной водой, попробовать отобрать ножницы, но Криста чувствовала себя слишком разбитой после того, как промыла рану, голова кружилась. Они лишь нехотя подняла глаза на своего тюремщика.
Он бросил на кровать рядом с ней что-то синее.
- Старая рубашка. Длинная, будет тебе как платье. Твои тряпки я сожгу.
***
Матей уже и не помнил, когда в его доме в последний раз появлялись гости. Когда бабушка ещё была жива, к ней частенько наведывались соседки и клиенты, которые обшивались у неё годами. У Марты руки были поистине золотыми: казалось, вот только она села за старую зингеровскую машинку, которая напоминала почему-то Матею средневековую железную деву, разве что украшенную жёлто-зелёной росписью, и из-под её рук буквально выпархивали лёгкие цветастые блузки и расклешённые юбки. Строчки были ровные, будто проведённые под линейку, хотя Матей никогда не видел, чтобы бабушка прочерчивала строчку на ткани перед тем, как приступить к шитью.
Машинка была с резной металлической педалью, и, чтобы игла двигалась вверх-вниз, нужно было на эту педаль нажимать. Ритмичный звук движения педали, едва слышный металлический звон от ударов кончика иглы по чему-то металлическому, шипение натянутой нити. А иногда в эту мелодию вливался ещё и бабушкин голос. Иногда во время работы она пела. Старинные романсы на польском и чешском, обрывочные мелодии, услышанные на радио. Матею нравилось, как пела бабушка, но при виде него она всегда умолкала. То ли боялась оскорбить его тонкий музыкальный слух своим пением, то ли считала внука недостойным слушать её. Он так и не понял. Поэтому часто, заслышав её пение, он останавливался в прихожей и, присев на первую ступеньку лестницы, слушал её голос – низкий, с небольшой хрипотцой. В нём было что-то зрелое и вместе с тем наивное, юное, особенно, когда бабушка пела о любви. Матей закрывал глаза и слушал. Дом тоже слушал вместе с ним, казалось, даже половицы и ступени лестницы переставали поскрипывать и внимали её голосу.
Тогда в доме всё время пахло духами и чем-то таким совсем женским, и это немного пугало. От мамы пахло совсем иначе: антисептиком для рук, ландышами и чем-то холодным, словно ледышку нюхаешь в январе. В гостиной стояла высокая ширма с зеленоватыми журавлями, в чуть восточном стиле (из-за высокого верандного окна гостиная была самым светлым местом в доме), и часто, уходя на занятия, Матей слышал за ней шелест ткани, отчего краснел и старался уйти как можно быстрее, не дай бог из-за тонкого расписного дерева мелькнёт чья-то молочно-розовая или медово-оливковая кожа.
После смерти бабушки дом опустел, если не считать самого Матея. Она сама, рыжий кот и шелестящие шелками женщины словно никогда и не бывали здесь. Без их взора дом всё сильнее приходил в упадок, старел и умирал. Матей же медленно наблюдал за этим умиранием, принимая его как должное, как естественный процесс, который остановить нельзя, да и не нужно это.