Страница 21 из 46
А когда дело касается музыки, вещи совершенно необыденной, сколько бы ты не занимался ею, как бы не пытался её приручить и сжиться, то любая тема, связанная с ней, становится трижды таинственной.
Любимой темой пана Апхольца была внезапная и окружённая недомолвками смерть музыкантов. Особенно его волновал Моцарт и многочисленные легенды о его «Реквиеме», последнем произведении, которое он написал для собственных похорон. Матею каждый раз было странно, что с ним говорят о таком явлении, как смерть: родители (даже родители-врачи, которые видят смерть каждый день) до последнего оберегают детей от мысли о том, что она всегда рядом. А пан Апхольц говорил с ним как со взрослым, на взрослую тему. И от этого сердце Матея всегда ликовало.
- Знаешь, мне кажется, что у каждого музыканта есть свой собственный реквием, написанный при жизни и посвящённый собственной кончине, - голос пана Апхольца, низкий и глубокий, походил на саму пражскую ночь, - просто не все видят её так траурно и трагично, как Вольфганг Амадей. Наверняка у каждого писателя есть книга, в которой он убивает героя, которого ассоциирует с собой. Творческим людям проще примириться со смертью – они пытаются проиграть её заранее, подготовиться к ней хоть чуть-чуть ещё при жизни. В смерти нас пугает неопределённость, неизвестность. Так же дети внутренне, где-то глубоко-глубоко боятся взросления, перемен, связанных с ним, и поэтому раз за разом проигрывают взрослую жизнь, наделяя ею кукол и плюшевых медведей. И им становится легче взрослеть. А писателям, музыкантам, художникам проще смириться со смертью, когда они уже попробовали её на вкус. Ты ведь понимаешь, о чём я говорю?
И Матей счастливо мотал головой, «да-да, я всё понимаю». Говорят, так чувствуют себя собаки: они всё ощущают и улавливают, понимают до последнего слова, но ничего не могут сказать в ответ. Вот так Матей себя и ощущал: часто пан учитель облекал в слова именно те мысли, которые обрывочно, силуэтами, недомолвками и абрисами жили в его голове, сплетались в тугой комок, ни разобрать по одной, ни порвать. А пан учитель всегда находил нужные слова, чтобы облечь эти мысли в звуковую форму, придать им красивый облик, слепить воедино и выпустить на волю.
- Иногда я забываю, что ты так молод. Я сказал, что «молод», а не «мал». Ты намного старше своих сверстников, Матей. Не календарно, время тут совсем не при чём. Я говорю о твоём уме, твоём мышлении. Ты выделяешься на их фоне.
И Матей прятал лицо в шарф, чтобы не было видно столь непривычного для его бледного лица румянца. От сильного прилива крови начинала кружиться голова, слегка не хватало воздуха.
Казалось, Пан Апхольц и сам был рад видеть в глазах мальчика отблеск понимания. Возможно, ему просто некому было рассказать о чём-то столь пугающем и глубоком, и он делился этим с Матеем. Пусть и понемногу, по чуть-чуть, недомолвками, иносказаниями, но делился. Матей понял это лишь много лет спустя.
Пан Апхольц никогда ничего не рассказывал о своей семье. Он, столько знающий обо всех, хранил свою жизнь в секрете. О нём ходили легенды: в учительской шептались, что когда-то он завёл интрижку с замужней певичкой из Дрезденской оперы, после чего ему пришлось два месяца скрываться в Хорватии от мести разъярённого мужа. Говорили, что он поместил бывшую жену в психушку, чтобы не мешала крутить шашни на стороне. Да чего только не говорили, в коридорах шушкались мамы учеников, в кабинетах – учительницы, все передавали из уст в уста легенды о красивом дирижёре, что, подобно гамельнскому крысолову, ведёт за собой детей. А иногда и взрослых. Все эти слухи лишь подогревали жгучий интерес к нему со стороны всех женщин, будь они учительницами или родительницами, придавали ему ареол таинственности и недоступности. Именно эти два качества часто застилают женский взор, мешая замечать все остальные.
- Не знаю, как ты, а я вот слышала, что его бывшая жена чуть ли не на руках носила, - пани Беранова говорила громким шёпотом, впрочем, с таким же успехом она могла и кричать в голос: её было прекрасно слышно даже из-за двери.
Как-то зимним днём, отпросившись с последнего урока, прибежав со всех ног, Матей долго просидел в классе один-одинёшенек, после чего решил отправиться на поиски пани Берановой. Начал он с учительской, и то, что пани Беранова была именно там, он услышал, едва приблизился к двери.
- Они вроде как в Вене познакомились. Оба там учились. Она ему прям проходу не давала, наверно, и предложение сама сделала. Выслеживала по городу, таскалась за ним, как собачонка. Вот и добилась, не мытьём, так катанием.
- А ты-то откуда это всё знаешь? – голос собеседницы был низким, дребезжащим. Какая-то пожилая учительница.
- А мне пани Витрова рассказывала. Он учился у неё, потом, как поступил в консерваторию, письма писал, иногда даже звонил по праздникам. Даже странно, что он так сблизился со старой каргой, но, надо признать, педагог она отменный, у неё любой запоёт и запляшет, - пани Беранова зашелестела чем-то полиэтиленовым, и дальше Матей с трудом разобрал, - она и эту самую его бывшую жену, Маркету, как-то видела, говорит, красотка прям: волосы светлые, фигурка как у модели. Тоже на дирижёра училась, детей любила, страсть. Говорила, что пара из них была прям загляденье. И Маркета эта всё в рот ему заглядывала, так и льнула, не оторвать. Бывало, рассказывала Витрова, идут они вместе куда-то, а Маркета висит на рукаве его пиджака, да через каждые пять секунд на него смотрит, любую перемену настроения ловит. А потом что-то у них не заладилось. Бросил он её.
В чашку звонко полился кипяток, звякнула ложечка.
- Да небось она его ревновала сильно. Может на сторону ходить начал, ты посмотри на него, да вокруг вечно прям стаи увиваются. Не всякая такое выдержит.