Страница 20 из 46
Именно благодаря оркестру он обрёл друзей. Франц, вечно затянутый в слишком узкие для его рыхлой фигуры свитера, из-под которых торчал наглаженный и накрахмаленный воротничок рубашки, натиравший белую шею до розовых полос, сразу прикипел к нему душой. Он был совсем другой: залюбленный, даже скорее измученный любовью мамы и отца, двух бабушек и многочисленных тётушек и кузин. Он никогда не уходил с занятий в одиночестве – у ворот школы его всегда ждала очередная тётушка, дядюшка или ещё какой-нибудь белокурый родственник, похожий на фигурку из дрезденского фарфора. Лишь когда он официально заявил, что обзавёлся настоящим другом и хочет идти до остановки трамвая с ним, а не с кудахчущей у бока кузиной, его оставили в покое. Зато стали настойчиво приглашать в гости Матея: ну надо же, у Франтишека появился друг, вот это новость! Да ты кушай побольше, кушай, глянь, какой худой, аж прозрачный.
Франц не был старательным или усидчивым, он не занимался часами, как Матей. Он был другой и в музыке: стоило ему лишь поднести изогнутую трубку фагота к губам, как звуки рождались сами, даже если он видел партитуру впервые. Матею всегда казалось, что он выдыхает мелодию, которая живёт в нём, а не воссоздаёт её из ничего в муках и стараниях. Матею же приходилось часами оттачивать и приручать каждый звук, выдерживать паузы. Ушло много времени прежде, чем внутренним метрономом он научился различать длительность звуков и пауз между ними до сотых долей секунд . У Франца этот навык был врождённым.
Так же легко ему давалось всё: науки и языки, он отлично вырезал из дерева фигурки зверей и даже немного шил, что тщательно скрывал ото всех (Матею об этом однажды рассказала мама Франца, чем заслужила лютую обиду сына). Не умел он лишь одного – общаться с людьми. Первым человеком, с которым он умудрился подружиться, стал Матей. Впрочем, у Матея до Франца тоже не было друзей.
Они не надоедали друг другу: редко приходили в гости, чаще просто шли вместе к метро после репетиций и много-много говорили, словно дома и поговорить было не с кем ни тому, ни другому. Иногда созванивались, могли на выходных сходить в кино или просто прогуляться по набережной Влтавы у Карловой площади, но каждый уважал личное пространство другого, не пытался влезть в душу. У них просто не было шанса друг другу надоесть. Наверняка именно это их сблизило.
Вторым другом стал пан Апхольц. Более ценным, более близким, пусть пан учитель никогда этого не знал. С того самого момента, как он настоял на том, что мальчик должен попробовать себя в его оркестре, пан учитель был самой эффективной движущей силой, которая помогала Матею идти вперёд.
- Попробуй ещё раз. Вот прям с третьего такта, только бери аккуратно, нежно, а не будто дрова рубишь, - пан Апхольц сделал в воздухе плавное, даже какое-то нежное движение, и Матей невольно залюбовался его руками. Такие он видел только на портретах аристократов, изображённых среди пышной обстановки в роскошных одеждах, их длинные пальцы всегда мужественно сжимали эфесы шпаг или уздечку, на лицах навеки застыл вежливый интерес к тем, кто будет изучать их облик много веков спустя. Пан Апхольц чем-то был похож на них, но он был дружелюбным и приветливым. – Ну же, да, вот так, играй до нижнего «ля».
После того, как партия была сыграна со всеми нужными нюансами, без запинки, ровно и гладко, он слегка наклонялся вперёд, будто хотел доверить Матею какую-то тайну, и говорил мягким голосом, от одного звука которого на душе становилось чуть светлее:
- Вот видишь, можешь же, когда хочешь. Я и так знаю, что ты играешь просто чудесно, главное, чтобы ты сам это знал. Тогда ты перестанешь бояться своих рук. Играть нужно головой и чувствами, а не руками. Они лишь продолжение и головы, и чувств.
Матею нравилось, что пан Апхольц его выделял среди остальных. Нет, он никогда этого не показывал, Матею не доставалась больше похвалы или внимания от него, пан был слишком хорошим учителем, чтобы это показать. Матей чувствовал это, знал это, а может быть и просто подпитывал собственную уверенность в этом лишь потому, что ему самому хотелось выглядеть в глазах учителя особенным, именно после того, как тот разглядел в нём талант.
Пан Апхольц никогда не спрашивал Матея о родителях. Он часто интересовался у других учеников совершенно всем, что окружало их за стенами школы: их семья и друзья, хобби и страхи были перед ним как на ладони. Он знал, как зовут всех кузин Франца (а этого не знал даже его близкий друг Матей), кличку канарейки Дагмар и дату дня рождения дедушки Агнешки. Ему рассказывали всё, как священнику, не таясь и не стесняясь, просили совета и помощи, и он всегда был рад помочь. Он мирил родителей с детьми, провожал до дома забытых учеников, всегда одалживал свой зонт и носовые платки. И он никогда ничего не спрашивал о семье Матея. Он словно чувствовал, что, стоит лишь поинтересоваться, лишь переступить какую-то еле заметную, но такую важную в жизни мальчика черту, он закроется и никогда более не выйдет к нему. Матей же, в свою очередь, знал, что пан учитель не интересуется им не потому, что Матей ниже остальных в его глазах или не представляет для него интереса. Он просто знал, что учитель не хочет сделать ему больно.
Пан Апхольц любил оставаться с ним после уроков, а иногда они даже вместе шли до трамвая или метро, в зависимости от того, ночевал ли Матей у родителей или у бабушки. Мама с отцом всё чаще уезжали: то на конференции и семинары, то просто на отдых. Однажды они попробовали вытащить с собой и Матея, но ему совершенно не понравились долгие экскурсии, переезды в автобусе без кондиционера и шумная толпа туристов, к группе которых они примкнули. Весь остаток этой отпускной каторги Матей провёл с книжкой в номере отеля, жалея, что не прихватил с собой скрипку. Больше они с собой сына не брали: раз хочет сидеть на чердаке вместе берега моря, пусть сидит.
Вечерние улицы Праги всегда настраивают на поиски мистического и таинственного, пусть и даже в самых обыденных вещах. Стоит пройти мимо старинного здания с высокими окнами, сквозь которые пробивается неверный свет, заметить за тонкой шторой смутные, чуть гротескные фигуры, как невольно представляешь, что в той комнате нет живых людей, движение там создают тени тех, кто обитал там сотни лет назад. Едва различимые силуэты в конце улиц, то ли люди, то ли призраки, эхо, что разносит звук шагов и отражает его от отсыревших стен домов, далёкий колокольный звон, тревожный и величественный – пражские вечера дышат тайной.