Чем питаются упыри

Романа Годфри настигают последствия отказа от лечения по уничтожению клеток упыризма. Голод сводит его с ума, и в какой-то момент всё выходит из-под контроля. А Питер рядом. Питер всегда рядом.

 

Кровь. Горячая, толчками выходящая из разорванной грудной клетки, фонтанирующая из артерий, окрашивающая всё вокруг в цвета жизни и смерти. Роман бредил кровью. И с трудом контролировал голод, пожиравший его изнутри. Ему всё чаще казалось, что либо он сожрёт кого-нибудь, либо жрать придётся самого себя.

Со времени последней кормёжки прошла всего неделя, а Роман уже был готов лезть на стену от голосов, засевших у него в голове и жадно шептавших, просивших, моливших принести уже кого-нибудь им в жертву. «Это всё голод, — твердил Годфри, — гребаный голод». Каким-то шестым чувством он понимал, что это часть его природы, передавшейся от сучки-матери. Многоликая жажда то канючила, словно маленький, неразумный, избалованный ребёнок, то требовала, с удивительной точностью копируя властные интонации самого Романа. И с каждым днём отказывать ей, не подчиняться её приказам становилось всё труднее.

Даже Прайс ничем не мог помочь.

— Я предупреждал, Роман. Последствия отказа от процедур по очищению твоей крови от клеток упыризма могут быть непредсказуемыми, — с обычной холодностью ответил он, когда Годфри в очередной раз стошнило после попыток утолить голод остатками неудачных экспериментов Прайса. Где-то в этой бочке, растворившись в общей массе, плавали частички сумасшедшей русской профессорши Галины Как-Её-Там. Роман никогда не старался запомнить эту жуткую фамилию, сколь бы тщательно Прайс ни выговаривал её каждый раз. Тем более, она его раздражала. Настолько сильно, что Роман даже не испытывал ни малейших угрызений совести по поводу её убийства. Роман вообще подозревал, что если дело пойдёт таким образом, то очень скоро он в принципе забудет о таком атавизме как совесть. Потому что иначе он сойдёт с ума, когда тормоза всё же сорвёт.

— Сделай же что-нибудь, мать твою, гребаный ублюдок! — вскричал Роман, но в ту же минуту плечи его поникли, а сам он опустился на колени, бессильно ткнувшись головой в пол, у ног Прайса, — я прошу тебя, — едва слышно взмолился Роман, — помоги мне. Я не могу так больше. Ты… ты столько сделал для нашей семьи. Ты придумал даже этот чёртов комбикорм! Но сейчас мой организм отказывается его принимать! Так сделай же что-нибудь… Я не хочу убивать. Я не хочу становиться монстром… не хочу быть таким, как она. Пожалуйста…

— Извини, Роман, но ты сам сделал этот выбор, — начал было Прайс, когда Роман стремительно вскочил и, схватив Прайса за шею, приблизил к себе.

— У меня не было выбора, ты, самодовольный мудила! — зло зашипел Роман, — у меня никогда не было выбора! Так что кончай лечить мне мозг и займись реальным делом! Иначе ты будешь первым, кого я сожру. О, у меня уже чешутся дёсны. Я слышу, как бьётся твоё сердце. Такой рваный, быстрый ритм. Оно бьётся и гоняет кровь по твоему телу. Знаешь, как мне хочется погрузить свои зубы в твою плоть? — Роман ощерился, и Прайс с ужасом увидел, как обычные человеческие клыки удлиняются. А в следующее мгновение Годфри разжал пальцы, и Прайс кулем свалился на пол.

***

Всё было плохо. Хуже некуда. Яма, полная дерьма, и конца-края не видно. Питер догадывался, что происходит с Романом — голодный блеск в его глазах не заметил бы разве что слепой. Ди тоже это видела. И переживала. Она настойчиво предлагала Питеру перебраться к ней, от греха подальше. «Однажды он не справится и выпустит своих демонов наружу. И тогда хуже всего придётся тем, кто оказался рядом. Кто не успел сбежать», — говорила она.

«Я не сбегу больше», — мысленно отвечал ей Питер. Вслух он просто вежливо отказывался и неизменно возвращался в бетонную коробку, которую Годфри по недоразумению называл домом. Ди была права. Волк внутри с ней соглашался. Инстинкты стучали во все молоточки и вопили во всё горло. Внешне это никак не проявлялось. Внешне Питер оставался всё таким же спокойным, как и прежде, только несуществующая шерсть на загривке поднималась каждый раз по возвращении Годфри из Белой башни. Скулы обозначились острее, глаза светились лихорадочным огнём, а полные яркие губы сильнее выделялись на фоне совсем уж бледной кожи. Теперь принадлежность Романа к определённому виду существ проступала так явственно, что даже Питера прошибал холодный пот, а во рту становилось сухо, когда Роман смотрел на него долгим, изучающим взглядом, словно что-то прикидывая. Питеру не нравилось чувствовать себя кроликом, жертвой, оказавшейся в поле зрения хищника — куда более беспощадного, чем он сам, но поделать с этим Питер ничего не мог. А Роман смотрел. Смотрел до тех пор, пока Питер, обезумевший от свихнувшегося инстинкта самосохранения, не бросал хрипло:

— Годфри, ты меня с девкой часом не перепутал? Кончай так взглядом пожирать, кофе стынет.

Тогда Роман озадаченно моргал, чертыхался, посылая Питера куда подальше, и спрашивал уже заученное:

— Ди нашла что-нибудь?

— Нет. А твои сыщики?

— Нет.

— Мы найдём её, Роман. Мы найдём дочь Литы.

В такие моменты Питер набирался смелости, подходил вплотную к Роману и ободряюще поглаживал того по плечу. Роман же, вопреки ожиданиям Питера, не расслаблялся, а, наоборот, напрягался ещё больше, со свистом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы, прикрывал глаза и, мрачно усмехнувшись, отправлялся к себе, оставляя Питера одного посреди чужой гостиной.

Каждый вечер Роман пытался искать Надю в зеркалах, точно так же, как раньше Шелли. Питер знал это, ведь иногда их ритуальный обмен репликами претерпевал некоторые изменения. Роман не мог целиком полагаться только на цыганскую ведьму и людей. Не мог сидеть, сложа руки. И Питер понимал его. Он сам в последнее полнолуние обежал все окрестности, будучи в волчьем обличье, теша себя надеждой, что девочка найдётся где-нибудь в лесу, что грёбаный доктор Спивак не утащил её слишком далеко, что всё ещё можно исправить. Но окрестности были полны каких угодно запахов, только не нужных ему, не нужных им.

***

Спустя неделю и трое суток после пропажи дочери Роман сорвался. Прайс понял это сразу, как только тот вошёл к нему в кабинет плавной, расслабленной походкой сытого хищника. И хотя в глубине его зелёных глаз затаилось раскаяние, Прайс подозревал, что Роман продолжит убивать. Он осознал это ещё в прошлый раз, когда Роман, виноватый и насупленный, заявился к нему после убийства Галины и целой толпы религиозных фанатиков. «Они напали на мой дом», — оправдывался Роман, и Прайс верил ему. Старался верить, потому что видел — сам мальчишка изо всех сил пытается убедить, в первую очередь себя, в том, что поступил верно, что ему не нравилось убивать, держать на своём языке чужую жизнь.

Теперь Роман совсем не походил на того упыря, каким выглядел совсем недавно. Кожа отливала матовой, тёплой, молочной белизной, а не холодным алебастром, губы утратили пунцовую, манящую яркость.

— Полагаю, ты больше не испытываешь необходимости в продолжении моих экспериментов, на которых настаивал ещё совсем недавно? — подчёркнуто вежливо осведомился Прайс.

— Полагаю, теперь ты, напротив, ускоришься, чтобы мой ночной кошмар не повторился, — процедил Роман, награждая доктора презрительным взглядом. «Ну точно, мамочка», — подумал Прайс. Вслух говорить об усиливающемся сходства Романа с Оливией он не решился. Жить ещё хотелось.

— Да, кстати, я там материал на органы привёз. Ну, или ещё на что сгодятся. Разберись, — сообщил Роман, прежде чем скрыться за дверью.

***

Кровавая мешанина из сваленных в кучу тел. Разодранные грудные клетки. Остовами кораблей торчащие рёбра. Слипшиеся от почерневшей запекшейся крови, волосы. Вывернутые под неестественным углом конечности. Наполовину вывалившиеся трахеи. И не разобрать, сколько именно тел здесь. Какие из них принадлежали мужчинам, а какие женщинам. Лица либо покрылись омертвевшей уже кровавой маской, либо обезображены до неузнаваемости.

— Господи, Роман, — потрясённо выдохнул Прайс и едва подавил подступившую рвоту. Его, не раз копавшегося в человеческих внутренностях, проводившего сложнейшие операции, свыкшегося, казалось, со всем отвратительным, что только может возникнуть в профессии медика, чуть не стошнило от вида того, что сделал Роман. Тот самый Роман, который так хотел быть воином. И которого так страшила своя сущность. Страшила настолько, что он готов был пройти даже сквозь нечеловеческую боль, не будучи до конца уверенным в эффективности такого лечения.

***

Роман сорвался. Питер понял это сразу, как только тот вернулся домой после суток отсутствия, к тому моменту, когда Питер весь уже извёлся. Роман не отвечал на звонки. Его не было в Башне, он не появлялся у Ди. Учитывая нестабильное состояние Годфри, Питер имел все основания переживать и подозревать худшее.

Когда же Роман перешагнул порог, Питер едва сдержал вздох облегчения. Бросив короткое «привет», Роман направился в свою комнату. И когда он проходил мимо Питера, тот почувствовал, как все волоски на его коже встают дыбом от едва уловимого, тошнотворно-сладкого запаха крови, смешавшегося с ядреным духом алкоголя и впитавшегося в каждую клетку Романа Годфри.

— Ты сделал это, — одними губами произнёс Питер, но Роман услышал его и резко обернулся, сузив глаза.

— Сделал что? — выдохнул он и плавным, текучим движением переместился вплотную к Питеру. Теперь они стояли в опасной близости друг от друга. Питер, задрав голову, и Роман, опустив её.

— Кто были эти люди? — спросил Питер.

— Какая разница? — Роман удивлённо изогнул брови, но выглядел при этом нашкодившим, отчаянно храбрящимся ребёнком.

— Роман, мать твою, разница есть! — вспылил Питер и тут же понизил голос до шепота, — ты, бл*ть, совсем ебанулся? Одно дело убивать фанатиков, защищаясь от них, защищая свой дом, и совсем другое убивать ни в чём не повинных людей, которые не сделали тебе ровным счётом ничего! А если тебя найдут? Если узнают, кто это сделал?!

— Не узнают, — глухо бросил Роман, всё также буравя взглядом Питера, — я не оставляю следов. Отходы пускаю на переработку.

— Что ты намерен делать теперь?

— Ничего, — Годфри пожал плечами, — буду жить как жил. А там, глядишь, Прайс изобретёт новую волшебную бочку с комбикормом для меня. И всем в этом чёртовом городишке сразу станет проще. Только не мне, Питер. Только не мне. Потому что, знаешь ли, мне понравилось. И я хочу ещё. Я хочу погружать пальцы в тёплую, живую плоть. Я хочу слышать, как кричит, ещё живая, жертва. Я хочу чувствовать, с какой лёгкостью ломаются под моими пальцами шейные позвонки. 

— Ты спятил. Роман, это не можешь быть ты. Ведь ты не такой, — Питера уже ощутимо трясло. Будь он в волчьем обличье сейчас, то немедля ни секунды либо набросился бы на друга, в отчаянной попытке силясь достать до горла, перегрызть, покончить с бешенством, тлевшим в зелёных глазах Романа; либо, поджав хвост, бросился бы прочь.

— Нет, Питер. Я не спятил. Я — монстр. Урод, которого нельзя полюбить. И сам я это знал всегда. А теперь пусти.