Чем питаются упыри

Роман Годфри ненасытен. Роман Годфри падает в Бездну, и некому его остановить. Роман Годфри хотел бы всё исправить, хотя бы то, что ещё можно.

 

Пакет крови. Холодной, невкусной и ни хрена не утоляющей голод, жрущий упыря изнутри. Существовать можно, но жить, или хотя бы получать иллюзию жизни — нет. Особенно после того, как он распробовал — каково это подчиняться, следовать своим инстинктам. Человеческая кровь и плоть — горячая, живая, под сбивчивый, затухающий ритм перетекающая в него, дарящая вместе с крохами раскаяния наслаждение, ни с чем не сравнимое наслаждение, даже с отменным сексом.

Раньше ему не было нужды бывать в этой части города. Девицы сами тянулись к нему, стоило лишь одарить их одним из своих фирменных взглядов. Поэтому теперь Роман Годфри с интересом переходил от одного ночного мотылька к другому, пытливо изучая их потрёпанные крылья с осыпавшейся радужной пыльцой и всё не мог решить — какая же достойна того, чтобы быть сегодня ночью насаженной на его клыки. Пожалуй, та, что смеет не обращать на него внимания, сгодится.

Он мог бы стать коллекционером. Вести список жертв. Вот только вся проблема в том, что он не знал их имён и не помнил количества. И эта проститутка также станет одной из безымянных жертв. Одной из.

Они петляли недолго. Завернули в ближайший переулок. Судя по брошенным шприцам, использованным презервативам, как уже догнивающим, так и ещё хранившим белёсые следы недавней дешёвой страсти, большая часть сделок, совершённых под красными фонарями, заканчивалась здесь. Закончится и эта, только не так, как к тому привыкла девица, настойчиво твердившая Роману, что целовать её нельзя.

«Целовать», — Роман внутренне фыркал, отводя прядь её волос за ухо, открывая шею. Нужны больно ему пошлые поцелуи. Он пришёл сюда не за этим. Странно, поигрывая клыками на бьющейся артерии, готовясь вогнать так глубоко, как только возможно, он совсем не чувствовал угрызений совести. Вообще ничего, кроме всепоглощающего голода, застилавшего красной пеленой глаза, и Роман уже не мог понять — то ли это взбесившийся разум играет с ним шутку, то ли это просто единственный фонарь на весь переулок вдруг вздумал светить не скудной желтизной, а заливать всё алыми потёками.

Не мешкая более, уставший от бессмысленных требований проститутки и её фальшивых вздохов, Роман погрузил наконец клыки в её шею и рванул на себя, вырывая кусок, заглатывая вместе с плотью и кровь. Девушка вскрикнула, конвульсивно дёрнулась и обмякла, когда Роман добрался до трахеи и перекусил её в один миг. Так много крови, так много — и всё это его. Всё. До последней капли. И сердце. Уже не бьющееся, но пока наполненное живой кровью, не успевшее перекачать её, затихнувшее на полушаге полувопросительным слабым ударом.

Почему же он раньше вёл эту глупую борьбу с собой, своей природой и желаниями? Почему отказывался от того, чем наградила его судьба?

За охватившей его эйфорией Роман и думать позабыл о том, как колебался всего пару часов назад; как проклинал себя, свою слабость и заранее боялся того отчаяния, что охватит его после сделанного; как вжимая педаль газа, страстно желал, чтобы кто-нибудь остановил его, уберёг от дальнейшего падения в бездну, уже раскрывшую зловонную пасть в ожидании него.

Раскаяние пришло прежде насыщения. Так и не утерев кровь с лица, Роман стоял над остывающим трупом, вперив невидящий взгляд в стену. Быть может, он бы и предался в очередной раз самобичеванию, если бы его не потревожили. Характерный звук взведения курка заставил Романа резко обернуться. И тут же левое плечо ожгло болью.

Питер выстрелил, не дав ему опомниться, осмыслить происходящее; не дав себе хоть на секунду усомниться в правильности принятого решения. Потому что он должен был, просто обязан остановить того монстра, в которого превратился его лучший друг. Именно потому, что он был ему другом.

Но Годфри и не думал останавливаться. С яростью взбешённого, раненного хищника он набросился на Питера: легко перехватил его руку с уже занесённым кинжалом и так сильно сдавил, что пальцы сами собой разжались, выпуская бесполезную теперь железку. С гулким звоном она ударилась о булыжники, а Питер едва не утонул в оглушающем собственном крике и сумасшедшей боли, когда клыки Романа рванули его шею.

А в следующее мгновение Годфри уже зализывал рану, причинённую им же. Зарывался пальцами в волосы Питера, оттягивал пряди и вновь приникал к разорванной шее губами, выписывая на ней языком замысловатые узоры. Странное оцепенение и лёгкость охватили Питера, а руки Романа, казалось, блуждали по всему телу, оказываясь то под рубашкой на груди, то на спине, а то и вовсе борясь с пряжкой ремня на поношенных джинсах.

— Зачем? Зачем ты это сделал? Почему не остановил меня раньше? Тебя Энни подослала? — нашёптывали на ухо губы Романа, прихватывая мочку, а Питер только и мог, что слабо кивать, не в состоянии выдавать хоть сколько-нибудь членораздельные звуки.

— Она подставила меня, слышишь? Подставила, — Роман больно сжал пальцами щёки Питера, заставив того распахнуть глаза, чтобы встретиться с ним взглядом. — Я не делал ничего из того, что она наговорила, — медленно, словно втолковывая непреложную истину, говорил Роман и, не разрывая зрительного контакта, другой, свободной рукой поглаживал пах Питера через джинсы. — Ты знаешь, что я никогда бы не причинил зла Дестени. Ведь… всё, что я делал, я делал ради тебя. Только ради тебя. И я никак не мог сотворить это с твоей сестрой. Ты знаешь это, ты на самом деле знаешь это и понимаешь, — голос становился всё глубже и глубже, обретая бархатистую мягкость, он обволакивал сознание Питера и ласкал не хуже искусных пальцев, уже пробравшихся в джинсы. — Ты понимаешь, что мы должны друг друга защищать. Мы должны быть вместе… Понимаешь? Понимаешь. Это Энни… Эта тупая сучка всё подстроила… Это она убила Дестени. Ты же помнишь, что она упырь? Более древний, чем я. Я — пацан по сравнению с ней, а она… она матёрый хищник. Знаешь, скольких она убила? Даже моя мать не может похвастать таким количеством жертв, ведь иначе… иначе она бы всё ещё выглядела соблазнительной девчонкой… Она была такой, когда… когда получила наше проклятье… Проклятье нашего вида. А Энни… Ты же видел, как она выглядит? Всё ещё девка хоть куда.

Говорить становилось всё труднее. Больше всего Роману хотелось плюнуть сейчас на всё, опуститься перед Питером на колени, встать прямо на грязный, заплёванный асфальт и, содрав наконец эти чёртовы джинсы, вобрать в свой рот член, истекающий смазкой в его руке. Но он должен… должен всё исправить. Только так… И пусть потом будет паршиво за то, что он использовал гипноз на лучшем друге, зато Питер будет жив. Они оба будут живы. А тупая сучка получит сполна за всё.

— Знаешь, зачем Энни пожаловала в Хемлок Гроув? Она хотела отомстить Оливии за то, что та бросила её. Бросила собственную дочь. Своего первенца. Удивлён? Ещё бы. Знал бы ты, как я удивился. И чего мне стоило её враньё. Но Оливия умирает. А я жив. Тупая сучка хотела самоудовлетвориться за счёт меня. И ей это почти удалось. Но ты… мы же не простим ей убийство Дестени, ведь так? И убийство Андреса. Его тоже убила она. Никаких хорватов не было на самом деле. Никакой этой хуйни не было! А была одна тупая сучка — Энни. И мы должны её убить. Ох, Питер, какой же ты… горячий… там… Не могу, не могу больше… Поцелуй меня, Питер. Поцелуй.

Роман сходил с ума. Он плавился в своих ощущениях, с неистовством отвечая на поцелуй Питера. Они жадно вжимались друг в друга бёдрами, хаотично лапая, сдавливая, стискивая, когда Годфри неожиданно отстранился, переводя дыхание.

— Не могу, — прохрипел он севшим голосом и так посмотрел на Питера, что у того сердце сжалось.

— Блядь, да в чём дело? Что не можешь? Почему? — Питера трясло. Тело уже ныло в ожидании наслаждения, мысли путались, и он категорически не понимал, что опять нашло на Романа.

— Я… это будет не честно с моей стороны. Неправильно делать это с тобой… так… Ты ведь под гипнозом… моим гипнозом… внушением, — сбивчиво говорил Роман, стараясь не смотреть Питеру в глаза.

— Блядь, Годфри! Мать твою! Ты меня в могилу сведёшь со своими истериками! Какой к чёрту гипноз? Хватит трепаться и доводи дело до конца! Я хочу тебя, Годфри! Здесь и сейчас, сукин ты сын!

— Правда? — Роман осторожно приблизился к Питеру. Глаза у него блестели так, как будто он вот-вот собирался разрыдаться.

— Правда, мудак ты эдакий, — и Питер, уверенно положив ему руку на затылок, притянул к себе, затягивая в поцелуй. — А это что? — прошептал он, когда пальцы его нащупали рану от пули на левом плече.

— Так, пустяки. Шальная пуля, — ответил Роман, опускаясь на колени и воплощая наконец в реальность то, чего он так долго желал.