Страница 1 из 11
Но остаться незамеченным для Романа у Питера не вышло. Уж слишком выбивался цыган из общей массы. Слишком отличался от привычного окружения Годфри-младшего, известного мажора в небольшом городишке. Роман и сам не знал, чем его так впечатлили пальцы Питера. Не короткие, но и не длинные. Не болезненно тонкие, но и не грубые. Руки у этого проклятого цыгана можно было бы считать почти идеальными. Даже слишком идеальными для представителя вороватого, кочевого народа. Многочисленные массивные кольца, будто стянутые с чужих рук — более взрослых, либо перешедшие по наследству, лишь подчёркивали несоответствие пальцев Питера всему его облику. Держал ли он сигарету, взмахивал ли ими в воздухе, имитируя пассы заезжего фокусника, оглаживал ли руль Ягуара своего друга, — взгляд Романа неизменно цеплялся за эти странные пальцы с неровными, чересчур длинными для мужчины, желтоватыми ногтями.
У отпрыска едва ли не самой богатой семьи в Хемлок Гроув никак не укладывалось в голове, как можно ходить с такими ногтями. Ведь сам Роман не пропускал ни одного похода на маникюр, куда исправно записывала его сначала Оливия, а потом и он лично. Ровные, отполированные почти до зеркального блеска, аккуратные светлые ногти на столь же ухоженных белых руках, не знавших ни тяжёлой работы, ни даже мытья посуды. Оливия порой придавала больше внимания внешнему облику Романа, чем он сам. И если он вдруг забывал заехать в салон, чтобы подкрасить отросшие корни, Оливия непременно напоминала ему и пилила до тех пор, пока сын не приведёт себя в идеальный вид. Уже много позднее Роман понял, почему мать так пеклась о том, чтобы он всегда и в любых условиях выглядел так, словно только что сошёл с обложки модного журнала. Красота — тоже оружие. Одно из самых мощных. И едва ли не самое главное в арсенале их вида. Приманка для жертвы, чтобы та подошла ближе, ещё ближе, как можно ближе для того, чтобы посмотреть в глаза, сияющая тьма в которых лишит её последней возможности к спасению, лишит самой воли. Подобно невидимым нитям паутины, бережно укутывающим в плотный кокон, из которого уже не вырваться.
Но Питер не относился к их виду. И всё равно сбивал с толку. Ни у кого прежде Роман не видел таких ногтей. Да, у девчонок они чаще всего были длинными. И даже со следами облупившегося лака (от вида таких экземпляров Романа неизменно передёргивало). Но Питер не был девчонкой. И ногти не красил. Да и если бы красил, Роман подозревал, что и в этом случае, разноцветные островки вызвали бы дополнительный интерес, но никак не отвращение. Нечто вроде этого Роман поначалу испытывал к ногтям Питера. Но лишь поначалу. И то, сам бы Годфри не называл это отвращением. Непониманием? Глухим раздражением? Другой крайностью повышенного интереса? Потаённым желанием прикоснуться, провести по неровным краям ногтей, чтобы почувствовать, проверить — оцарапают ли? А если посильнее вдавить их в свою кожу, так ли легко они её рассекут, как это делает любимая бритва, всегда заботливо припрятанная в заднем кармане брюк в тонкой жестяной коробочке вместе с пакетиком волшебной пыльцы? А если Питер злится и стискивает кулаки, остаются ли на ладонях лунки, быстро набухающие алым?
Но Питер вообще редко злился. Казалось, что больше всего на свете этот цыган боялся потерять контроль над собой. Он не стискивал кулаки в минуты высочайшего напряжения и споров с Романом и, что хуже всего, не царапал его — мягкие руки, почти невесомые пальцы. Дружески взъерошивал волосы, хлопал по плечу, успокаивающе поглаживал — и тогда на доли мгновения Роман чувствовал исходящее от его рук тепло, впитывал, силясь ничем не выдать своего волнения.
Однако выкинуть из головы воспоминания о проклятых ногтях Питера Роману не удавалось. Порой они преследовали его и во сне — то вытягивались и превращались в острые копья, покрытые словно ржавчиной пятнами от застарелой крови, то подмигивали чеширскими улыбками на чернильном небе. А иногда и вовсе снился сам Питер — покачивающийся в гамаке возле своего трейлера и лениво-задумчиво обгрызающий ногти, сплёвывая частички их в высокую, уже пожухшую, траву. Они падали с тонким звоном, чтобы затем взойти, подобно семенам. И спустя миг вокруг Питера вырастал забор из толстых, роговых кольев, уходящих желтеющими верхушками далеко в небо. Роману только и оставалось, что нервно прохаживаться из стороны в сторону в тщетной попытке найти хоть какую-либо брешь в этой защите, чтобы добраться до Питера, который никак не поймёт, что ходить с такими ногтями, чудовищно прекрасными, отвратительно притягательными, чертовски опасно для него же самого.
Даже если он цыган. И даже если каждая полная луна выгоняет его волка прочь из хрупкой человеческой оболочки, лопающейся с гулким чавком под натиском рвущегося на волю хищника, а на смену ногтям — желтоватым и неухоженным — приходят не менее жёлтые, но куда более крепкие и длинные волчьи когти. И тогда-то Питер уже не кажется таким несуразным. Назвать его дворнягой у Годфри не поворачивается язык. Большой, красивый зверь, чья шерсть слегка серебрится и, кажется, почти сияет в неверном свете луны, пробивающимся сквозь сцепившиеся наверху ветви. Янтарные глаза, практически не мигая, смотрят на застывшего Романа, а тот не может пошевелить и пальцем, оказавшись весь во власти этого гипнотизирующего взгляда. Нет, он может сбросить оцепенение. Может. Наверное. Но как же ему не хочется этого. Подойти ближе, ещё ближе, как можно ближе; склониться к самой морде предупредительно ощерившегося волка, почувствовать на своём лице жаркое дыхание и бросить полушутливо-полукомандно совершенно чужим, враз охрипшим голосом: «Дай лапу», — вот чего хочется Годфри больше всего.
Ровные, гладкие и, должно быть, острые когти на сильных волчьих лапах, один взмах которых — и на груди, на лице появятся глубокие кровавые борозды. Роман почти ощущает на кончике языка столь упоительный вкус этой живительной влаги — терпко-солоноватый, отдающий железом, действующий на него похлеще чудесных таблеток и не менее чудесных порошков. В обычное время такие странные желания сбивают его с толку, пугают, заставляя острее осознавать своё отличие от других, свою неправильность.