Чем питаются упыри

***

Тёмные, мутные воды. И пульсирующие алые нити, пунктирами обозначающие путь. К чему? Роман шагает в это странное море, раскинувшееся до самого горизонта. Прибрежные волны смыкаются вокруг его лодыжек — сначала тёплыми, поглаживающими касаниями, а потом и горячими, раскалёнными тисками. Роман теряет равновесие и падает в воду, которая тут же смыкается над ним, с гулким хлюпом втягивая его в себя. А сам Роман с наслаждением втягивает упоительный, самый сладостный аромат — крови. 

Всё то море, что так манило к себе чернеющей бездной вод, оказывается бескрайним морем крови. И Роман устремляется ниже, глубже, чувствуя во всём теле необычайную лёгкость и, впервые за долгое время, насыщение, как вдруг его чуткого слуха достигает детский плач. Он идёт откуда-то с поверхности, уже едва слышный, приглушаемый толщей багровых вод.

Роман пытается выплыть, но каждое движение наверх даётся ему с огромным трудом. Что-то словно тянет его вниз. Вокруг щиколоток обвились жалящие путы. Роман вскрикивает, и тут же захлёбывается некогда столь желанной кровью, хлынувшей в рот, ноздри. Глаза застилает мутная, красная пелена, и Роман уже готов покориться, остаться, когда новый взрыв плача заставляет его утроить усилия.

Сквозь слипшиеся веки он видит слабое сияние. Скорее наугад, чем наверняка, Роман старается ухватить это, поймать. Запястья прошивает тянущей болью, но в следующее мгновение он уже выныривает, а в лёгкие врывается спасительный воздух. Роман наконец может открыть глаза и чуть снова не уходит под воду, когда видит, что происходит с его руками.

Вены — те самые вены, что он когда-то вскрыл в тщетной попытке уйти — источают мерный, красноватый свет. Пульсирующими алыми линиями он выходит из запястий и прокладывает путь над волнующимся морем, куда-то за линию горизонта, откуда до Романа доносится детский плач. Надин плач.

***

Питер ворочался во сне. Ему опять снилась какая-то хрень.

Он видел, как Роман тонет, но ничего не мог с этим поделать. Ноги приросли к берегу, а тело задеревенело. Кричать тоже не получалось. Рот просто раззевался, как у рыбы, вытащенной на берег, но звуки из него выходить упорно не желали. Это место ему категорически не нравилось. Назвать водой дрянь, в которой скрылся Роман, у Питера не поворачивался язык. Это было чем угодно, но не водой. Питеру даже показалось, что море — живое. И пахнет совсем не так, как должно.

Когда Роман нырнул, Питер чуть не сошёл с ума. Попробовал перекинуться, но не вышло. От отчаяния и бессильной злости он взвыл. Безмолвно. И едва не поперхнулся, когда увидел, как Роман выбирается из воды, держась за собственные же вены — из рассечённых каналов хлестала чёрная кровь, сплетаясь в причудливые узоры, уходящие вдаль.

А потом Питер проснулся. Над ним возвышался Роман. Живой и невредимый. В домашних брюках и кофте с закатанными рукавами.

Питер порывисто схватил Романа за запястья и притянул к себе. Провёл пальцами сначала по венам одной руки, потом второй, машинально отмечая сбившееся сердцебиение Романа.

— Ты чего творишь? — хрипло спросил Роман.

— Да так, дерьмо приснилось, — глупо улыбнулся Питер.

— Какого сорта? — напрягся Роман, так и не выпустив руки из пальцев Питера.

— Да… Море какое-то странное. Ты в нём тонул. А потом не тонул. Из твоих вен хлестала кровь и…

— … указывала путь, — продолжил за него Роман. — Питер, кажется, я знаю, как найти Надю.

— Знаешь? Но как?

— Я не уверен, но… мне нужна твоя сестра. Собирайся.

***

— Что ты знаешь о поиске по крови? Такое вообще возможно? — с порога спросил Роман, едва Ди успела открыть им дверь.

— Ну, я могу попробовать создать маячок, но для этого нужен кровный родственник, — неуверенно начала Ди, когда Роман вошёл, а Питер неслышной тенью скользнул следом. «Я ни черта не понимаю, что здесь творится», — говорил весь его вид.

— У тебя есть я, — безапелляционно заявил Роман цыганке, — Лита была моей сестрой, а Надя — её дочь.

— Ты не понимаешь, Роман, — запротестовала Ди, — этого недостаточно. Маяк сработает, если будет завязан на крови прямого родственника, то есть, непосредственно, отца или матери. А отца у Нади нет, насколько я знаю. Я правда хочу помочь, но…

— Ты можешь помочь, — Роман шагнул ближе и, стараясь не смотреть на Питера, выпалил: — Надя — моя дочь, кровь от крови, плоть от плоти.

— Роман? — позвал его Питер, но тот не шелохнулся, а смотрел прямо в глаза Ди. — Годфри, мать твою?! Ты… Как это вообще возможно?! Роман, я тебя спрашиваю, сукин ты сын?!

— Помоги мне… нам найти её, Дестени. Пожалуйста, — сказал Роман и протянул руку. Ди понимающе кивнула и отправилась на кухню. Спустя пару мгновений вернувшись оттуда с ножом и какой-то склянкой, она провела лезвием по запястью Романа. Рана тут же набухла и, собравшаяся в устье, густая, тёмно-красная кровь закапала в подставленную склянку. Роман напрягся. Зрачки расширились, заполнив почти всю радужку. Ди поёжилась и отвела взгляд. Казалось, из чёрных провалов глаз Романа на творимую ею магию смотрит сама Тьма. И в интересах же Ди было не ссориться с ней — права на ошибку у цыганской ведьмы просто не было.

— Три дня, — пытаясь совладать с дрогнувшим голосом, произнесла Ди, — думаю, у меня получится сделать маяк через три дня. Он укажет путь к… твоей дочери.

***

В ту ночь Питер трусливо остался у сестры. Возвращаться с Романом в здание, более похожее на склеп, нежели на обитаемый дом, не хотелось. Даже смотреть на проклятого упыря Питер сейчас не мог. Боль, поселившаяся в его душе после смерти Литы, всколыхнулась с новой силой, и затопить её можно было только алкоголем. Хотя Питер и догадывался, что это вряд ли поможет.

Странно, но он почти не помнил её. Только слабый, размытый образ, словно на старой, изъеденной временем фотографии. Гораздо ярче перед мысленным взором проступали другие черты. Не мягкие, податливые губы Литы, едва тронутые блеском, а сочные, полнокровные, растягивающиеся в многообещающей улыбке.

Питер осознал, что проспал добрую половину ночи, только когда проснулся. Небольшую квартирку Ди окутывал полумрак. Света фонарей, льющегося из окна, едва хватало, чтобы обрисовать контуры мебели. Питер на ощупь нашарил свою одежду и засобирался к выходу. Ему предстояло важное и ответственное дело: необходимо было надраться как следует. Только в таком состоянии, далёком от обычного адекватного, с притупившимися инстинктами, он мог заявиться к Годфри для душевного разговора.

***

Дома Романа, несмотря на предрассветный час, не оказалось, чему Питер несказанно удивился. В том состоянии, в котором он находился сейчас, Питер удивлялся даже тому, что вообще всё ещё сохраняет способность стоять на ногах.

Палец ныл от непрестанного нажатия на кнопку звонка. Ноги болели, устав пинать двери. С запозданием Питер вспомнил, что у него есть ключи. Но исследование склепа не принесло результатов.

— Гребаный упырь, — процедил Питер, выходя на улицу с твёрдым намерением дождаться Романа там. Но «сукин сын Годфри», похоже, домой не торопился. Питер же решил потратить образовавшееся время с пользой — придумать, что он будет говорить. В баре он ещё помнил это. И по дороге сюда тоже. Но сейчас, как ни пытался, не мог собрать воедино ускользавшие мысли. Прыткие и юркие они разбегались, оставляя лишь непонятные обрывки и сплошную нецензурщину.

— Твою ж мать, Годфри, — Питер сполз на пол и привалился спиной к двери, — ублюдок напыщенный. Я любил её, хотел с ней съехаться, стать отцом её ребёнка, а ты… Ты… Блять, чёртов придурок! Я доверял тебе. Ты был моим единственным другом. Ты был мне больше, чем другом, а ты… ты трахал её!

— Ты тоже её трахал, хотя и был мне другом. Больше, чем другом, — спокойный голос рядом заставил Питера встрепенуться. Упырь вернулся в склеп. И выглядел подобающе: на подбородке застыли дорожки запёкшейся крови, а над застёгнутым воротом пальто виднелся край рубашки, пропитавшийся чем-то бурым. И Питер догадывался чем именно.

— Но она не была моей сестрой! — вскричал Питер.

— Послушай, — Роман поморщился, — зачем ворошить прошлое? Пора уже смириться, что мы трахаем одних и тех же девок, а потом они сдыхают.

— Это не ты сейчас говоришь. Ты не можешь так говорить. Откуда в тебе столько дерьма?

— От матери, полагаю, — Роман пожал плечами.

— Если бы я знал, во что ты превратишься…

— Заткнись и поцелуй меня, — приказал Роман. Уставившись в глаза Питера, он медленно растянул губы в улыбке. Лучи всходившего солнца мазнули алым по его клыкам, когда он прокусил губы и, сомкнув их пару раз, окрасил, словно помадой, кровью.

Питер с ужасом осознал, что не может пошевелить и пальцем. Как в проклятом сне. И вынужден только наблюдать за тем, как Роман подходит ближе, как поднимает его с пола и, словно послушную своей воле куклу, проводит в дом. Дверь, с тихим щелчком вернувшаяся в пазы, отрезает последние пути к бегству.

А Роман хмурится. Он озадачен тем, что его приказ действует на Питера лишь наполовину. Он пьян. В нём слишком много крови и алкоголя. Но с каждой новой жертвой голод только усиливается.

Вот и сейчас он с шумом втягивает воздух сквозь сжатые зубы, стараясь успокоиться, обуздать желания, но почти зрительно осязает живой, дразнящий запах Питера. Его крови, бегущей по жилам.

— Я только чуть-чуть. Только попробую, и всё, — оправдываясь, он убирает взлохмаченные волосы Питера, открывая шею и мучительно сглатывает, видя, как пульсирует кровь под тонкой, хрупкой защитой кожи. Питер напряжён. Питер боится. Роман чувствует это, и горячая волна наслаждения дрожью пробегает по его телу — в предвкушении. Где-то на задворках сознания пытается воззвать к разуму прежний Роман. Тот Роман, который никогда бы не причинил боль Питеру. Но и этот Роман не желает зла другу. Он хочет всего лишь узнать, какова на вкус его кровь. Он почти уверен, что ничего вкуснее раньше не пробовал. Эта кровь наверняка похлеще всякой дури. Завтра… уже завтра Прайс найдёт решение, придумает, как спасти прежнего Романа, а нынешний больше всего хочет получить давно желаемое.

Только сейчас, находясь на краю кровавой бездны, Роман неожиданно остро понимает природу своих противоречивых чувств к Питеру. Раньше он и не думал это анализировать: почему его так бесило, что Лита, его сестрёнка, связалась с цыганом… Нет, не так… Его ужасно бесило, что именно Лита заполучила цыгана, его цыгана. Что это с ней Питер становился единым целым, а не с тем, кто заслуживал, кто желал этого больше, потому что подходил ему больше.

И Миранда. Которую вначале Роман хотел сожрать, но отчего-то пожалел. Как оказалось зря. Единственный плюс от существования Миранды заключался в том, что ей удалось, пусть и всего на одну ночь, открыть глаза Роману и Питеру, иначе взглянуть на их дружбу. Воспоминания о той ночи периодически возвращались к Роману, но он гнал их. Было не до того.

Но сегодня хлынувшая, затопившая его разум кровь, прояснила сознание, и Роман понял. Демоны. Их обоих разрывают изнутри демоны. Просто Питер научился лучше их контролировать, но и Роман научится. Когда-нибудь. Со временем. Наверное.

— Не бойся меня, Питер. Я не причиню тебе вреда. Только не тебе, — шепчет Роман, пробегаясь пальцами по бьющейся жилке на шее, лаская её. Питер дрожит. То ли от холода, то ли от страха, то ли ещё от чего. Длинные ресницы крыльями вспуганной бабочки трепещут на расширившихся глазах, в которых сменяются сотни эмоций, и Роман не может понять, какая же главенствует сейчас. Он сходит с ума в этой мешанине звуков, ощущений, запахов. А затем припадает к шее Питера, замирает на томительно долгие секунды и, выпуская клыки, вонзает их в податливую кожу, едва слышно рвущуюся в месте укуса.

О, он оказался прав. Кровь Питера настолько чудесна, что хочется углубить смертельный поцелуй, вгрызться в самое основание его черепа; раздирая рёбра, добраться до бешено стучащего сердца, с каждой потерей живительной жидкости становящегося всё тише и тише. Рваный ритм бабочки-однодневки, чья короткая жизнь близится к закату.

Снова и снова она взмахивает крыльями, сбрасывая серебристую пыльцу. Умирающее солнце растекается по поляне алыми реками, в чьих водах тонут и исчезают закрывающиеся цветы. Бабочка порхает. Она не хочет уходить за цветами. Но скоро настанет и её черёд.

В последнем усилии взмахивает она крыльями и, не способная больше сопротивляться неизбежному, падает вниз — на вздыбленную, смоляную шерсть агонизирующего волка.

— Питер! Очнись! Питер! Очнись же, ну! Пожалуйста, Питер…

Этот скулёж раздражает. Хочется взять и прихлопнуть, чтобы не мешал. В висках стучит. В голове гулкая пустота, а тело будто набито ватой под завязкой.

— Пииииитер, — новый всхлип.

— Роман, заткнись ради Бога, — сипло шепчет Питер. Ему всё же удаётся разлепить сначала один глаз, потом другой, о чём он тут же жалеет — даже рассеянный электрический свет мучительно неприятен. Но, хвала небесам, уже в следующее мгновение что-то перекрывает свет, заслоняет его, приближается вплотную. Зрение никак не желает фокусироваться, выдавая вместо нормальной, чёткой картинки стаю мельтешащих чёрных мушек.

— Ты живой, — облегчённо выдыхает это кто-то. «Роман», — мысленно констатирует Питер, а вслух интересуется:

— Какого хуя?

Ему наконец удалось сфокусироваться, после чего Питер непроизвольно снова выругался. Существо, склонившееся над ним, пугало. Да, это был Роман. Но какой-то чересчур бледный, с испуганными глазами на пол-лица и чуть ли ни весь перемазанный кровью: в красных разводах были щёки, шеи, лоб, даже волосы слиплись от крови. И Питер вдруг яснее ясного представил картину: как он сам уходит в отключку, а Роман, всплескивая руками, кудахчет возле его бездыханного тела, рвёт на себе волосы, хлюпает носом, размазывает кровь вперемешку со слезами по лицу и беспрестанно причитает, коря себя, вгоняя осиновые колья самобичевания в сердце по самое не могу.

Обезумевшими глазами — от страха за него, от отвращения к себе — Роман, практически не мигая, смотрит на Питера и раскачивается словно в трансе, бормоча невнятные слова извинения.

— Ну, ты и придурок, — пытается рассмеяться Питер, но вместо смеха горло выдаёт только подобие лающего кашля.

— Я… я сейчас позвоню Ди… Попрошу, чтобы она забрала тебя. Я… я опасен. Мне лучше быть подальше от всех… Пусть Прайс запрёт меня в Башне. Мне… такому монстру, как… мне там самое место…

— Тшш, успокойся. Роман. — Питер поднимает невероятно тяжёлую руку и укладывает её на плечо Романа. На то, чтобы ободряюще похлопать, уже не остаётся сил.

— Почему ты не злишься на меня? После моего признания в том, что я отец Нади, ты хотел мне морду набить, а теперь, когда я чуть не убил тебя, утешаешь?

— Я же сказал, заткнись, — Питер цепляется дрожащими пальцами за ворот пальто Романа и притягивает к себе. Тот настолько удивлён, что не в состоянии даже сопротивляться. «Что ты делаешь? Зачем?» — словно спрашивают его глаза. Питер ухмыляется. Бледные губы раскрываются, и Роман, всхлипнув, приникает к ним несмелым поцелуем.

Ему никогда не доводилось целовать бородатых мужчин. Да что там, ему никогда не доводилось целовать просто мужчин. Даже когда они оказались в одной постели с Мирандой, такого не было. Мимолётные касания, как будто случайные поцелуи в скулу, шею, ключицы, поясницу. Но не в губы. Хотя уже тогда их непреодолимо тянуло друг к другу. Оба видели желание, шальным огнём плескавшееся в их глазах. Но рискнуть шагнуть в затягивающую бездну было страшно. И тогда Миранда выступила в роли своеобразного моста — хлипкого, шаткого, но такого необходимого. Она первая поняла настоящую природу их чувств, увидела то, что никак не желал видеть никто из них двоих прежде.

Но сейчас Миранды рядом не было. Ни моста, ни условностей. Поэтому Питер, уже не скрываясь, слизывал успевшую застыть кровь с подбородка Романа, временами, словно играючи, попадая своим юрким языком в его рот, и Роман тут же затягивал его в жаркий плен; постанывая, посасывал язык Питера, чтобы затем припасть к его разодранной шее и начать покрывать поцелуями ещё не затянувшиеся толком раны.

Питер шипел, но не отталкивал. Напротив, стараясь притянуть Романа как можно ближе, впечатать его в себя. Боль, смешанная с наслаждением, захлёстывала его тело, подступала к границам разума и, взметнувшись волной, прошивала каждую клеточку его тела безумным желанием.

А Роман, чтобы не сорваться, прикусывал собственные губы, щедро орошая уже своей кровью раскинувшегося под ним парня — помечая его. Одежда, наспех стянутая, полетела на пол. И теперь Роман любовался бледным, крепким телом в алых дорожках, смазанными пунктирами ведущими вниз.

— Питер, — хрипло позвал он друга. Тот вскинул затуманенные вожделением и предвкушением глаза и опустил ресницы, разрешая… приглашая.

Завтрашний день, возможно, подарит ответы на самый главный вопрос — где искать маленькую девочку с самыми удивительными голубыми глазами, способную быть как очень милой, так и убивать одним взглядом — плоть от плоти Романа Годфри, кровь от его крови. Это будет завтра. А ответ на другой, не менее важный вопрос, пусть и не высказанный ни разу, Роман Годфри получит сегодня, слившись воедино с тем, кто подходил ему больше всего на свете.