Чем питаются упыри

Ждать пришлось долго. Всю ночь. Спать на ковре из колких веток, опавших сосновых иголок и ещё Бог весть какой дряни было очень непросто. Роман ворочался и так, и эдак, пытаясь устроиться поудобнее, пока не свалился в сон без сновидений.

Пробудился он, когда первые предрассветные лучи просыпающегося солнца мазнули ему лицо, и неправдоподобно большой чёрный волк, тяжело ступая, подошёл к нему; постоял, покачиваясь и бессильно свалился к ногам Романа, взметнув вокруг себя частички листьев и травянистого крошева. Крупная дрожь прошла по телу волка. Он содрогнулся, выгибаясь дугой раз, и два. Словно агония накатывала на него волнами. Облик его поплыл, и волчья шкура мягко стекла на землю, обнажив светлую человеческую кожу, всю в крови, будто обладатель её только что вышел из материнского чрева. Он и лежал так — подтянув колени к подбородку, свернувшись калачиком. Закрытые веки, густые ресницы, слипшиеся от кровавой слизи, мелко подрагивали, а сам Питер прерывисто дышал.

Роман несмело подполз к Питеру. Протянул руку, чтобы убрать спутанные пряди волос со лба, замер на полпути и всё же коснулся горячей щеки. Провёл по ней тыльной стороной ладони, зацепил пальцами волосы и осторожно отвёл их за ухо, после чего его самого будто повело, словно наваждение какое нашло.

Он водил пальцами по коже, которая, казалось, становилась ещё горячее там, где он её касался. Выписывал кровавые узоры на обнажённом теле, завороженно глядя на то, как они то свиваются в кольца, то распадаются; обводил странную татуировку в виде то ли девятки, то ли буквы «g» на левом боку Питера. И сам не понял, как склонился над ним и коснулся губами клейма — сначала едва уловимо, а потом смелее. Высунув самый кончик языка, он старался повторить им контур татуировки. Но кровь, попавшая на язык, совсем лишила его способности рассуждать здраво, коей он и раньше не сильно отличался. Одной частью себя Роман понимал, что так делать нельзя. Не потому, что Питер был тоже парнем, а потому, что сейчас он был особенно беззащитен, уязвим. И Годфри почти без зазрения совести этим пользовался. Он убеждал сам себя, что не зайдёт слишком далеко. Что остановится, как только Питер откроет глаза. Что вот ещё одна капелька, ещё вот здесь и вот здесь, а ещё там и в уголке губ с запёкшейся кровью на них, и Роман прекратит. Честное слово, прекратит.

Но Питер спутал все его планы. Вместо того, чтобы оттолкнуть, дать под дых, открыть в конце концов глаза, он какого-то чёрта застонал и сам увлёк Романа в затягивающий, вынимающий всю душу поцелуй. Пахнущий лесом, смердящий кровью и псиной, он прижимался к Роману особенно трепетно и нежно, весь какой-то лёгкий, неожиданно хрупкий и почти невесомый. Роман стискивал его в объятьях, боясь раздавить, сломать и в то же время желая сдавить ещё больше, вжать в себя, чтобы слиться воедино. 

Руки скользили по влажной от крови коже, сминали ягодицы, с неистовством проходились по спине, пересчитывая каждый позвонок, каждую косточку на теле Питера, пока тот, так и не открывая глаз, лихорадочно боролся с застёжкой на штанах Годфри.

— Питер? Питер? — в перерыве между поцелуями сбивчиво шептал Роман, лаская руки Питера и помогая им справиться с задачей; отвлекаясь от рук Питера и обхватывая пальцами его вставший член, с готовностью подставляясь под такие же ласки, жалобно всхлипывая, когда Питер проходился пальцем по стволу и оглаживал уздечку. — Питер? Ты… ты точно… уверен, что… а-ах… хочешь этого? Питер? Питер?

— Лучше заткнись, Годфри, а не то передумаю, — проворчал Питер, кусая его губы. — Давай уже, вперёд. Я без сил, и ты, надеюсь, знаешь, что делать.

— Да, Питер! О, Питер! — Роман и не помнил, когда в последний раз был так счастлив. Наверное, никогда. И он понятия не имел, как это делается с мужчинами. Но полагал, что, скорее всего, в первый раз с Питером надо быть нежным, очень нежным. Таким нежным, как ни с одной из девственниц. Это потом же… потом он будет и грубым, и требовательным, и жадным. И будет ждать того же от Питера. А сейчас ему следовало быть особенно терпеливым и нежным, чтобы…

— Да давай уже, мать твою, сука ты, Годфри! — взвыл Питер под ним и открыл глаза. Он так обжёг взглядом, что Роман вмиг забыл и о своём намерении быть нежным и осторожным, и обо всём остальном. Ни думать, ни мыслить, только чувствовать, сжимать, стискивать, вбиваться, хрипеть, рычать и стонать. Так громко и сладко стонать, чтобы лес стыдливо молчал, оставив место только этим звукам.

В разорённом таборе их уже ждала Оливия Годфри — в кипенно-белом платье, с багровыми росчерками на нём. Неспешно облизывая руки, по локоть вымазанные в крови, она, жмурясь на солнце, терпеливо наблюдала, как её сын (обрядившись в какие-то цыганские лохмотья, с наспех заправленной рубахой в штаны) идёт в обнимку с совершенно нагим цыганом, посмеиваясь чему-то и абсолютно неприлично к нему прижимаясь. 

— Роман Годфри, — негромко окликнула Оливия, — а не пора ли вам домой, юноша?

Голос звучал ласково, но Роман с цыганом синхронно вздрогнули и остановились, не дойдя до стоянки всего-то шагов десять. 

— Что… что здесь произошло? — спросил Питер, наконец выступая вперёд и заслоняя собой Романа. А тот, несмотря на довольно высокий рост, оказался словно вдруг придавленным к земле. Ошалелым взглядом он обводил место, где ещё недавно кипела жизнь: поваленные шатры, опрокинутая утварь, лошади с распоротыми животами, к вывалившимся внутренностям уже слетелись мухи… И горы изуродованных человеческих тел — с вывернутыми конечностями, вздыбленными костями, зияющими сочащейся чернотой на месте вырванных кусков плоти... Словно какое невиданное чудовище перемололо их и выплюнуло.

Роман всхлипнул и, сжав кулак, заткнул им собственный рот — чтобы не закричать, не обнаружить свой ужас перед лицом того, что натворила его мать. Сомнений не было. Оливия, покончив с облизыванием рук, равнодушно накручивала длинный локон чёрных волос на палец. Обманчиво спокойная, сытая и разозлившаяся. За столько лет Роман научился безошибочно определять то состояние матери, при котором к ней лучше было не подходить.

Но Питер лишён был этого опыта. И теперь он, весь подобравшись как перед прыжком, приближался к Оливии, раз за разом повторяя один и тот же вопрос:

— Что здесь произошло? Что?

— О, ты знаешь, милый, — доверительно произнесла Оливия. — Просто не стоило связываться со мной. И уж тем более не стоило похищать того, чьего появления на свет я так долго ждала. Твоя мать сглупила и поплатилась за это. О, не волнуйся, малыш. Эта чертовка успела ускользнуть. Она поручила своим оборотням разделаться со мной, а если не удастся, то спешить сюда и всех предупредить. Но я же не вчера родилась, в самом деле. И это я успела не только выведать у них, где стоит ваш табор, но и разделаться с ними. Разделаться со всеми. Остался только ты. А, нет, не остался, — и Оливия одним ударом когтей рассекла Питеру живот. Кровь хлынула из широкой раны, орошая всё вокруг. Питер подкосился и упал навзничь в траву. Судорожно хрипя, ловя ртом воздух, он расширившимися глазами смотрел на победно улыбающуюся Оливию.

— Нет! Что… что ты натворила? Зачем? — Роман подскочил к Питеру и упал перед ним на колени. Попытался стянуть края раны руками, но не получилось. Тогда он сорвал рубашку и, скомкав её, прижал, закрывая ход крови.

— Ах, Роман-Роман, и ты туда же, — скучающе промолвила Оливия. — В нашей жизни нет места сожалениям. Мы созданы для того, чтобы брать от жизни всё. Даже чужую жизнь. Даже путём смерти. И ты поймёшь это очень скоро.

— Мы? Что значит «мы»? Какие ещё «мы»? — одной рукой Роман всё ещё прижимал рубашку, изрядно пропитавшуюся кровью, к ране на животе Питера, другой старался оттереть холодную испарину, выступившую на лбу цыгана.

— Ты мой сын, Роман. Ты такой же, как я. Упырь. Ты давно едва балансируешь на грани. Ты режешь девиц из весёлых кварталов, отплачивая им звонкой монетой за кровь, которую ты у них берёшь. И ты хочешь, страстно желаешь шагнуть дальше, взять больше положенного, больше оплаченного. Потому что тебе мало. Ты ненасытен, сын мой. Даже сейчас ты одновременно и страшишься того, что видишь пред собой, и желаешь прильнуть к ранам тех, в ком теплится ещё жизнь. О, я ведь вижу, как трепещут крылья твоего носа, уловив дразнящий аромат их крови; как жаждешь ты забрать и эти крохи жизни, поглотить их без остатка. И я приглашаю тебя разделить эту трапезу со мной. Я оставила тебе лучшие куски. Тебе всего-то и надо, что взять их.

— Не слушай её, Роман, — хрипел Питер, силясь приподняться на локтях, — не… слушай. Ты… ты не такой. Никогда… не будешь… таким. Не слушай…

— Оу, конечно, — саркастически поморщилась Оливия, — ты можешь сколь угодно не слушать меня. Что, впрочем, обычно ты и делаешь. Но ты ведь понимаешь, что всё сказанное мной — правда.

— Я не стану таким, как ты, — Роман решительно поднялся. 

— Да неужели? — Оливия насмешливо изогнула брови. — У тебя нет выбора. Ты уже такой. Ты родился таким. И этого не изменить. Судьба, знаешь ли. Голод будет становиться всё сильнее и сильнее. Чтобы утолить его, ты будешь убивать в больших количествах, просто в огромных. И будешь получать от этого ни с чем не сравнимое удовольствие. Ты — моё продолжение, Роман. Достойный наследник. Ты — мой.

— Нет! — вскричал Роман, выхватывая из голенища сапога небольшой кинжал и занося его над запястьем своей левой руки. — Никогда этого не будет, слышишь?! Никогда! Ты проиграла, Оливия! Проиграла! Я тебе не достанусь! Я не буду таким, как ты! Я просто не буду!

И он со всей силы полоснул лезвием по венам, взрезая их, выпуская реки горячей крови из берегов. Переложив кинжал в слабеющую руку, вскрыл вены и на правой. 

Сил держать клинок больше не было. И тот выпал из разжавшихся пальцев. Роман отступал к Питеру, дышавшему, но всё реже и реже. Багровые неровные дорожки стелились следом. Упав рядом с Питером, Роман обессилено привалился к его груди.

— Жду тебя к ужину, — потеплевшим голосом сказала Оливия. — И не смей тащить это, — кивок на Питера, — в дом.

Но Роман уже не слышал. Тело его содрогнулось в агонии и затихло. Оливия подошла к нему, присела рядом и, поцеловав сына в холодный лоб, шепнула:

— Я только надеюсь, что корона окажется не слишком тяжела для тебя. 

***

«Ну, ты и тупица», — первое, что услышал Роман после пробуждения. Солнце только поднялось, а это значит, что с момента, как он вскрыл себе вены, прошло не так уж и много времени. Не делись никуда и горы трупов, оставленные Оливией. Всё так же тлел костёр, ещё не успевший погаснуть. И Питер, заботливо заглядывающий ему в лицо.

— Питер? — изумлению Романа не было предела. — Но как же?.. Оливия… и ты… и я…

— Да-да, так всё и было. Только ты, балда такая, не послушал меня. Не слушал меня ни до, ни во время. Если бы ты дал рассказать мне до конца, то знал бы, что Уроборос значит для тебя. Перерождение. Бессмертие. Жизнь через смерть. Ты завершил ритуал. Инициация прошла успешно. Поздравляю, Роман, ты — упырь. Теперь совсем.

— То есть, как это «совсем»?

— На руки свои глянь. И зубы ощупай. Вдруг лишние появились, — посоветовал Питер. Сам он выглядел не так плохо, как должен был - с учётом того, что ещё недавно был смертельно ранен. Роман недоверчиво оглядел руки. Вдоль вен тянулись уродливые шрамы, но сами раны затянулись. А во рту…

— Охуеть, — выдохнул Роман, проверяя удлинившиеся клыки.

— Именно, — кивнул Питер.

— А ты? Почему ты не…

— Не умер? И это бы я тебе рассказал, дослушай ты меня. Может быть. Оборотней так просто не убить. Тут тоже целый ритуал нужен. Мне в свое время пришлось деду своему голову отрубить, когда тот помер. И не просто отрубить, а… Короче, всё было очень серьёзно и жутко страшно для меня — тогдашнего недоросля.

— А упыри? Что ты ещё знаешь об упырях? — помявшись, всё же спросил Роман, пытливо смотря на Питера.

— О, — мечтательно протянул тот, — как говаривал мой дед: «В их глазах тьма такой силы, что она просто сияет».

— А в моих глазах? 

— Что в твоих глазах?

— Ну, тьма... она сияет в моих глазах? 

— Ещё как, — улыбнулся Питер. — И, Роман? Я буду рядом. Знай это. Я помогу тебе справиться. Ты не станешь таким, как она. Просто верь мне.

— Да, Питер, — ответил Роман и отвернулся, придирчиво рассматривая кучу сваленных тел цыган, убитых его матерью. Где-то среди этого побоища всё ещё находился кто-то живой. Сильно раненный, но живой. Роман слышал бой его сердца и слабое дыхание. Роман чуял горячую плоть и кровь. И Роман был голоден. Так голоден, как никогда в своей жизни.