Чем питаются упыри

Спустя три дня Линда в сопровождении двух здоровенных цыган исчезла. Как объяснил Роману Питер, отправились получать выкуп. На вопрос о сумме из уст Годфри, Питер огрызнулся, что знать не знает, да и не сдалось ему всё это вообще. 

Они сидели у ручья, свесив ноги с хлипкого мостика, и пытались ловить рыбу. Солнце, тысячами осколков отражавшееся от подвижной поверхности воды, слепило глаза, и Роман предпочитал смотреть лучше на противного цыгана в вызывающе красной рубахе и подвёрнутых по колено штанах из грубой материи, нежели в ожидаемый улов. Питер нервно кусал губы, то одной, то другой рукой ерошил и без того взлохмаченные волосы и вообще выглядел очень напряжённым. 

— Ну, отдаст моя мать выкуп. Вернёте меня домой. И все заживут счастливо. Чего переживать-то? — искренне недоумевал Роман. — Не сожрёт же моя мать твою, в самом деле.

Но Питер одарил его таким взглядом, что Роман невольно осёкся.

— Не вернут тебя, — ответил Питер. — Слышал ведь ещё в самом начале этот идиотский план? Линда думает, что раз у нас есть оборотни, то и победа за нами.

— Оборотни? Какие ещё на хрен оборотни? Ты белены объелся, что ли? — вспылил Роман, в сердцах бросил удочку в воду и решительно зашагал прочь, ворча на ходу: — то упыри, то оборотни. Совсем тут с ума посходили все.

***

В тот вечер Роман замыслил побег. Дождавшись, когда табор заснул, сунул в голенище сапога кинжал, ещё ранее стащенный у Питера. Осторожно выбрался из шатра и, крадучись, вздрагивая от каждого шороха (будь то хлопот крыльев ночной птицы, или звук собственных же шагов), спустился к ручью. Он собирался идти вдоль него, чтобы точно не сбиться с пути, не заплутать в незнакомой местности. И надеялся, что рано или поздно ручей выведет его к людям, а там уже будет проще. 

Правда, Питер говорил, что его не выпустят. Что его стерегут. Да и волки, опять же. Но проклятый цыган вообще много чего говорил. Ещё и сны у него воровал. Хрен пойми, как он это делал, но ведь делал же.

Оставаться здесь дольше — значило подставлять не только себя, но и мать. Кто знает, что эти цыгане, которым самое место в сумасшедшем доме, сделают с ними? Проверять Роману не хотелось. Бросать Питера, к которому он всё же успел привязаться и чувствовал что-то странное, вроде влечения, тоже не хотелось. И если бы мог, Роман утащил бы его с собой. И вот тут он замер, поражённый идеей, только что пришедшей в голову. Как же он раньше не додумался? Надо спеленать Питера, пока тот спит, запихнуть его в мешок и тащить. Сначала будет тяжело, да и мать не одобрит. Но зато цыгане вряд ли станут пытаться причинить вред его матери, пока Питер гостит у них. 

Также крадучись, но вздрагивая от ночных звуков чуть меньше, Роман вернулся к шатру, однако вскоре вынырнул обратно, крайне обеспокоенный. Питера не было. То ли он шёл следом за ним, то ли сбежал куда-то раньше. Но куда?

В таборе было две или три красивые девушки. Но Роман даже думать не желал, что Питер мог пойти к одной из них. На всякий случай он всё же прошёлся по спящему лагерю, выстояв у каждого шатра некоторое время, прислушиваясь.

Раздумывая над тем, куда мог деться Питер, Роман шагал по траве, примятой кем-то прежде. Полная луна, зависшая над остроконечными шпилями леса, будто нарочно указывала ему путь, посыпая дорожку серебристой пыльцой своего сияния. Деревья приветственно шелестели. И Роману на миг показалось, что лес словно распахнул в ожидании него прохладно-влажные объятия, пахнущие прелой листвой и хвоей.

Благодаря лунному свету, проникавшему сквозь верхушки сосен, Роман вполне сносно ориентировался и пока даже не напоролся ни на один из сучьев, выраставших то тут, то там. Переходя от одного ствола к другому, касаясь их пальцами и собирая остатки смолы, он чувствовал себя кем-то вроде Гензеля, потерявшим свою Гретель и теперь пробиравшимся к сахарному домику лесной ведьмы в одиночку. Но произошедшее позже заставило его думать, что либо он — Красная Шапочка, либо он всё же основательно повредился умом. Хотя самым верным был другой вариант — все сказки, которыми прежде пытался пичкать его Питер, оказались реальностью.

Потому как именно Питер стоял сейчас на лесной опушке лицом к нему. Стоял в чём мать родила. Абсолютно голый, будто водой облитый лунным светом и дрожавший так сильно, как если бы вокруг царила не тёплая ночь ранней осени, а глубокая зима. 

Роман счёл за лучшее притаиться. Надёжно укрытый пушистыми ветками, он оставался на достаточном расстоянии для того, чтобы не пропустить ни один звук, ни один вздох или вскрик, но в то же время ничем не обнаружить себя. Во всяком случае, так он полагал.

Питер боялся. Страх ясно читался в его глазах. Он настолько боялся того, что должно было произойти в это самое мгновение, что страх его невольно передался и Роману. Приоткрыв рот, тот во все глаза смотрел на Питера, каким-то чутьём понимая — забыть увиденное ему не удастся никогда. И тайна, в которую он сейчас окажется посвящён, будет самой чудовищно прекрасной в его жизни — потому что он разделит её с Питером.

И тут началось. Роман до боли сжал костяшки пальцев, чтобы не вскрикнуть и не выдать себя. Казалось, он даже дышать перестал, вытянувшись вперёд, чудом удерживая себя на месте.

Питера ломало. Натурально так ломало. Кости под тонкой кожей ходили ходуном, выворачивая тело под неестественными углами. Питер кричал, раздираемый внутренней болью, и раздирал свою кожу, отрывая от неё целые лоскуты. Шматками они падали в траву, куда прежде улетели и ногти с его пальцев, уступив место длинным когтям. На месте человеческих клыков лезли новые — не в пример больше и острее. Глазные яблоки выпали последними, шмякнувшись в кучу чего-то кровавого, бесформенного. Теперь на лице Питера ярким жёлтым светом горели звериные глаза, но на этом превращение не закончилось. Когда Роману стало казаться, что круче он уже ничего не увидит, голова Питера начала расползаться, выпуская волчью морду, упрямо прогрызавшую себе путь из тела. Зверь выбирался наверх, работая лапами, нещадно кромсая прежнюю оболочку, с жадностью узника стремящегося поскорее уничтожить и саму темницу и всё, что могло бы о ней напоминать.

Довольно отряхнувшись от остатков человеческой плоти, новорождённый огромный чёрный волк аккуратно, стараясь ничего не пропустить, поедал то, что осталось от Питера: глаза, кусочки кожи… А Роман, от шока потерявший всякий страх, вышел из укрытия и двинулся прямо к зверю. Страшному зверю. Если бы этот волк потребовал отдать ему пирожки и сдать бабушку, Роман, не задумываясь, сделал бы это. Проблема заключалась лишь в том, что ни пирожков при себе, ни бабушки в перспективе у него не было. И, следовательно, предложить волку ничего, кроме своего восхищения и преклонения он не мог. 

— Питер? Это ты? — Роман не придумал ничего лучше, как обратиться с вопросом к животному. Опасному животному. Волку, если быть точным. Но взгляд светящихся янтарных глаз внезапно оказался разумным. Волк насмешливо фыркнул, словно говоря: «А ты не верил, дурья твоя башка» и, пару раз вильнув хвостом, скрылся в чаще леса, оставив Романа одного: опустошённого, оглушённого и донельзя восторженного.

— Матерь Божья. Срань Господня. Да что ж это? Да как же это? Охуеть, — бормотал Роман, привалившись спиной к дереву, дыша часто, взволнованно и стараясь уловить нужные ему звуки леса. Но Питер, если и охотился, то делал это далеко отсюда. Вряд ли он последовал примеру Романа и теперь, зарывшись где-нибудь в ворох листьев, наблюдал за ним. 

Хотя, странное дело, страх перед лесом и тварями, в нём обитавшими, отступил. Исчез вовсе. И Роман даже начал думать, что возвращаться домой он решительно не хочет. А хочет дождаться Питера и посмотреть обратный процесс. Он ведь будет?