Страница 43 из 110
– Миловидов. Быстро пишу и подрабатываю, знаете ли, – отрекомендовался он, кланяясь, и зачем-то добавил: – титулярный советник.
– Замечательно, – откликнулся я, не имевший никакого чина. – Гальский. Прошу сюда.
Худощавый, смуглый писарь с курчавыми, чернильно-черными волосами, был похож на итальянского шарманщика. Он действительно оправдывал свою сладковатую фамилию, но его смазливое лицо немного портили по-рачьи выпуклые глаза.
В дверь по законам драматического жанра постучали в третий раз, и разрумянившаяся, казалось, ещё полная кулинарного вдохновения, Арина внесла дымящиеся чашки с кофе, сахар и сливки. На её щеках обозначились очаровательные ямочки, а тёмно-голубые глаза весело блестели. Я с удовольствием вдохнул густой аромат, и поставил одну чашку прямо на бюро, за которое присел Миловидов. Он с недоумением смотрел на агатовую жидкость с мелкими пузырьками у края терракотовой чашки, поэтому я решил его подбодрить:
– Это настоящий турецкий кофе, редкий рецепт. Вас вряд ли кто в Петербурге угостит этим чудом.
По его лицу было видно, что он бы с радостью избежал моего гостеприимства. Подойдя к писарю вплотную, я вкрадчиво произнёс:
– Добавьте сахар и сливки, и вы не сможете оторваться…
Под моим настойчивым взглядом Миловидов медленно всыпал половину ложки сахара и осторожно капнул сливками, оставив светлый след на поверхности. Затем медленно поднёс ко рту и, закрыв глаза, отпил.
– Горько.
– А вы ещё сахара, – подсказывал я, – и сливок можно побольше.
Писарь капнул ещё сливок и добавил сахар.
– Слаще… – последовал диагноз.
– Конечно, – обрадовался я, – с сахаром всегда слаще. Вы знаете: очень бодрит. Через десять минут вы себя не узнаете!
Юноша медленно допил кофе, поблагодарил, закусив Арининым печеньем с кедровыми орешками, и мне показалось, что в его глазах заплясали искры. Он принялся доставать что-то из чёрного портфеля шагреневой кожи, а я заметил, что мы в комнате не одни: Хералд дымчатым облаком растёкся по глади подоконника. Словно только что обнаружив наше присутствие, он приподнялся, лениво потянулся и лёг на другой бок, продолжив упоённо игнорировать окружающую действительность. Впервые в жизни мне захотелось быть котом, но кофе уже встряхнул меня.
За это время писарь успел достать из портфеля стопку бумаги и длинный тёмно-зелёный бархатный футляр. Похоже, и к своей работе этот славный малый относился с несвойственным чиновному Петербургу азартным вдохновением. Я с нетерпением ждал; мой гость откинул крышку футляра и достал из него… перо! Не перьевую ручку, которую сейчас встретишь повсюду, а настоящее гусиное перо с белым пухом у основания. Затем малюсеньким ножичком он зачинил перо и быстро взмахнул им, отчего воздух рассекли звуки: «Фшть-фшть!» Вполне удовлетворённый делом своих рук, он торжественно объявил: «Я готов».
Мне было интересно взглянуть на его работу, тем более, что подвернулся очень подходящий момент.
– Заглавие, – произнёс я, сразу почувствовав себя учителем словесности на диктанте. – «Записки юриста». – Название для очерков Гремина я придумал сам, тем приятнее мне было увидеть его воплощение на бумаге. Буквы стояли точно посередине писчего листа, и хотя были лишены каллиграфических изысков Татьяны Юрьевны, выглядели превосходно и, что самое главное, легко читались. Пришёл черёд афоризма, который мне очень понравился:
– «Встреча в суде адвоката и обвинителя – настоящая война, где трофей – честное имя, а иногда и жизнь обвиняемого».
Перо в руках Миловидова как будто жило самостоятельной жизнью и независимо от воли хозяина кружило, жалило и выводило на бумаге узор какого-то причудливого танца. Наблюдая за этой магической картиной, я невольно забывал о смысле произносимых мной слов. Чтобы не отвлекаться, мне пришлось с головой уйти в текст, не обращая внимания на выходки писарева пера.
У меня были сомнения, можно ли переписывать всё подряд из греминских заметок, поэтому я следил за реакцией Миловидова, когда диктовал следующие строчки: «Борясь с несправедливостью, невозможно до конца оставаться на стороне закона: бей кастетом, бросай нож в сердце, используй запрещённые приёмы». Писарь невозмутимо писал, а его перо выделывало причудливые па. Казалось, что с таким же отточенным профессиональным безразличием он бы красиво записал и смертный приговор, и зубодробительный анекдот.
Что же привлекло моё внимание в «Записках юриста»? «В идеале нужно проникнуть в замыслы обвинителя, и, постоянно сбивая его с намеченных планов, выбить из седла». Совет бы пригодился, если б я умел читать мысли Штолле, но я даже слабо представлял, где у него должно быть седло.
«Если оппонент запугивает вашего свидетеля или клиента, обратите внимание присяжных на его поведение. Тогда обвиняемый превратится в жертву, а вы завоюете сочувствие присяжных». Неплохой приём, если клиент во время запугивания не признается в убийстве…
«Облыжное обвинение из уст недобросовестных свидетелей можно блокировать любыми способами, вплоть до вынесения на публику их грязного белья». Вот это да! Профессор Гремин потряс меня своей решительностью и абсолютной свободой в использовании запрещённых приёмов.
Невозможно было пройти мимо этого абзаца: «Иногда улики выстраиваются однобоко, а суд не желает разбираться. В этом случае требуется подкинуть новые улики, чтобы все взглянули на ситуацию иначе». Подкинуть улики?!.. Я похолодел: да Гремин безумец! К счастью, далее следовало разъяснение: «Одного мясника обвинили в убийстве жены. Жертву нашли в коровнике с несколькими колотыми ранами. Недалеко валялся нож, которым закалывают свиней. Все думали, что убийство совершено из ревности, обвинительные показания давал сосед мясника. Я указал на то, что убитая ходила в корсете из-за недавней травмы позвоночника. «Ну и что?» – спросил меня обвинитель. Мясник знал, что его жена не снимает корсет, и во время возможного убийства ударил бы выше или ниже корсета, чтобы убить одним ударом. Корсет оказался не на китовом усе, а на металлических пластинках, и одна из пластин во время удара ножом выскочила из прорехи в материи. Полиция прямо в зале суда обнаружила глубокий порез на правой руке соседа мясника – след от выскочившей пластины». Я немного успокоился: профессор Гремин не подкидывал улики, а указал на вновь открытые. Слишком вольная игра словами; правда, он писал эти записки не для меня, а для себя…