Страница 25 из 110
После большой кладовой, где хранились сезонные вещи – одежда, обувь и постельное бельё, – все прошли в библиотеку. Книги я люблю, – не только читать, но и рассматривать, поэтому с удовольствием приник взглядом к стеллажам, в то время как Измайлов, похоже, искал потайные двери и секреты, как в старых замках. Оттого что кресла и люстра в комнате в отсутствие хозяев были спрятаны в серые чехлы, помещение выглядело нежилым, несмотря на неизменную чистоту всех поверхностей. Оленин вымуштровал Колосовых на славу.
Столовая напомнила мне кабинет врача: стерильная белая скатерть на круглом столе и белые чехлы на всех стульях. Интересно, что в простенках между окнами стояло два мраморных бюста – воина и вакханки – странно контрастируя с чопорно-строгой атмосферой комнаты. Дверь из белоснежной столовой вела в сумрачную библиотеку.
– В столовой, библиотеке, гостиной и двух кабинетах есть электрическое освещение, – объявила Марфа. – Мы его не включаем, чтобы не тратить попусту деньги.
Таким образом она подчеркнула, что заботится об экономии и ждёт понимания с нашей стороны. Лев Николаевич не придал дорогому новшеству особого внимания, хотя в нашей квартире электричество было проведено во всех комнатах. Ему хватало того, что рядом неотлучно стоял Клим с канделябром; мы же с Ильским довольствовались светом из окон и бесполезным мерцанием свечи в руках Марфы.
Целый стеллаж занимали книги по экономике, финансам и банковскому делу. Вдоль длинной стены шли произведения иностранных авторов, а вдоль короткой – отечественных. Мне встретились имена Шекспира, Шарлотты Бронте, Мольера, По и Мэри Шелли. У «русского стеллажа» я обнаружил новый персонаж, который глядел на меня на фоне полного собрания сочинений Гоголя. Измайлов, безусловно, заметил его ещё раньше и сейчас с интересом наблюдал за моей реакцией.
Если бы это была обыкновенная картина, я бы уделил ей лишь минуту своего любопытства, но никто и никогда не решился бы назвать её обыкновенной. Стояла она в углу на треноге: у края стеллажа и возле окна, так что сразу не привлекала к себе внимания, но освещена была, можно сказать – профессионально: свет не бликовал на поверхности и придавал краскам особую живость.
Лев Николаевич улыбнулся, когда увидел, как я «споткнулся» об этот портрет. Картина изображала довольно миловидного юношу в бордовом плаще, стоящего у приоткрытого окна. Юное лицо портила глубокая складка между бровей и искривлённые губы. К высокому лбу прилипла прядь чёрных волос. Молодой человек с удивлением и страхом смотрел на кисть правой руки.
Из-за его спины в окно лился холодный лунный свет, освещавший неровный силуэт одинокого разлапистого дерева вдалеке. Свет падал и на бледное лицо, и на раскрытую ладонь юноши, оставляя на ней странные бордовые пятна, схожие по цвету с плащом.
Я подошёл ближе к картине и встал напротив, попутно заметив, что все присутствующие смотрят на меня. Вам наверняка знаком оптический эффект, при котором портрет «следит» за вами взглядом, даже если поменять угол обзора. Здесь было не так: сбоку зритель видел только испуганного человека, рассматривающего ладонь с бордовыми пятнами; если же он вставал напротив картины, изображённый на ней персонаж поверх пальцев смотрел прямо ему в глаза. И так натурально запечатлённый на картине ужас передавался зрителю.
– Иуда проклятый, – услышал я глухой голос Марфы и, обернувшись, увидел, что она крестится. – Слышали мы всякое худое про него, а Павел Сергеевич, царствие ему небесное, всё говорил: «Дураки вы тёмные! Это же – сам великий Брюллов». А только мы с Климом сюда лишний раз не ходим: Иуда он и нарисованный – Иуда.
Клим судорожно кивнул головой, отчего огонь свечей на канделябре тревожно заплясал, а я вспомнил, как Татьяна Юрьевна рассказывала на скачках про эту картину и про какую-то нехорошую предысторию.
– Нечего говорить, – подал голос Лев Николаевич, – написано мастерски: изумленный взгляд и кровь на руках, изобличающая предателя. А манеру вы заметили, дорогой Михаил? С виду – традиционное изображение евангелических персонажей в эпоху Возрождения – цвета, одежда, положение на холсте, – но тело выписано с пугающей точностью и естественной мимикой. А луна словно изнутри освещает лицо и пальцы, чтобы именно они привлекали наше внимание.
Ильский уже стоял рядом со мной, и было видно, как взгляд Иуды Искариота притягивает и одновременно отталкивает его. Он встряхнул головой, будто избавляясь от наваждения, и поспешно отошёл от картины к окну. Вспомнив слова Марфы, я невольно подумал, не лежит ли на этой картине печать настоящего проклятья, которое и свело в могилу хозяина квартиры?..
Когда мы покидали библиотеку, я обратился к Измайлову так, чтобы не слышала прислуга:
– Лев Николаевич, вы знаете, что искать?
– Понятия не имею, – простосердечно признался он. – Но если я что-нибудь обнаружу, вы это заметите без моей подсказки.
Мне оставалось только вздохнуть…
Следующие далее по коридору комнаты были заперты, и нам пришлось подождать, пока Марфа звенела ключами. Кабинет хозяина произвёл на меня впечатление рабочего места какого-нибудь начальника отделения, только давно покинутого. Обстановка выглядела по-спартански пресной: высокий книжный шкаф, бюро, обтянутое зелёным сукном с письменными приборами, два стула и кресло в стиле ампир. Удивительно, что обыкновенный порядок в комнате совершенно лишал её индивидуальности. Единственный предмет, который сразу обращал на себя внимание – стоящий справа от бюро секретер из вишнёвого дерева со множеством ящичков – больших и маленьких. Сверху лежали два справочника по экономике и банковскому делу.