Страница 104 из 110
– Вы решили потратить уйму денег, только чтобы отомстить этому негодяю?
– Зачем тратить на него деньги? – вновь улыбнулась Оленина. – Он прочёл в моих глазах, что я сделаю всё, чтобы его уничтожить, и он поверил в это. «Я никогда не дам вам повода!» – крикнул он и сбежал. Но никакого соглядатая не существует, а Смородин теперь всю жизнь будет бояться моей мести.
«Да, – подумал я, – бойся оскорбить умную женщину», а вслух сказал:
– Что же вы теперь намерены делать? Поедете отдыхать заграницу?
Она ответила с самым серьёзным видом:
– Сначала я отблагодарю своих друзей, а потом продам «Иуду».
– Понимаю вас, я из-за переживаний и учёбы стал потихоньку о нём забывать.
– Живя рядом с этой ужасной картиной, невозможно о ней позабыть. Я всегда укрываю холст материей и требую того же от слуг, но когда я вернулась домой, портрет стоял без покрывала. А, вы же были у нас дома с Ильским! Вы видели «Иуду»?
– Да, – припомнил я, – он не был занавешен.
– Вот, – Татьяна Юрьевна даже понизила голос, – Клим и Марфа боятся к нему подходить лишний раз.
– Возможно, что кто-то из полицейских взглянул на него, или Константин Андреевич в один из визитов.
– Допустим, но как вы объясните, что после моего возвращения материя спадает без чьего либо участия, а стоящая рядом свеча гаснет? Движение воздуха? – она досадливо поморщилась. – Хорошо. Клим по моему приказу нашёл на рынке холстину подходящего размера, а Марфа пришила к ней верёвочные завязки. Через день верхняя завязка лопнула и холстина очутилась на полу! А цветы? Стоящие на подоконнике цветы вянут!
Стало заметно, что один только разговор о картине пугает мою собеседницу. В это время наша коляска поехала по брусчатке, и, чтобы перекрыть грохот колёс, Татьяна Юрьевна наклонилась поближе, коснувшись плечом моего плеча:
– Как-то я говорила вам, что Гарелин предлагал мужу продать картину, и я предложила ему сделать это на очередном аукционе. Три года назад мы были в его галерее, – тогда-то Павел Сергеевич и приобрёл это пугало. Тихон Борисович специально пригласил художественного критика из Петербургской Академии Художеств, – это муж настоял, чтобы эксперт был самого высокого ранга, – с забавной фамилией Мятлин. Вы же помните Павла Сергеевича: он дотошен до мелочей; пока наводил справки, так прожужжал мне уши своим Мятлиным, что даже я запомнила, что зовут его Кирилл Дмитриевич. Он, кстати, оказался довольно милым старичком, я его рассматривала, пока он обнюхивал картину со всех сторон. «Гарелея Галерина», – вдруг усмехнулась она. – Вы же знаете, что там встречаются картины с мифологическими и библейскими сюжетами весьма игривого свойства и обилием обнажённой натуры; чтобы я не смущалась, Тихон Борисович принёс стул, а господа в это время обсуждали предмет высокого искусства. И вот Кирилл Дмитриевич щупает холст изнутри, заглядывает под раму и готов уже, кажется, лизнуть полотно, чтобы оценить качество лака и древность красок. А меня это забавляет: я вижу, как немолодой человек с редкими волосами цвета пожелтевшего кленового листа суетится вокруг мрачного портрета. Поблёскивая залысинами, он хмурится, отчего уже видна въевшаяся в лоб поперечная складка, затем вскакивает, ни на кого не обращая внимания, и принимается ходить вдоль стенда, на который можно мгновенно повесить картину и тут же снять. Наверное, так и художник должен мучиться, создавая своё творение. Господин Мятлин изучает невидимые мною мазки, смотрит на «Иуду», освещённого слева, справа и вовсе противу света и, наконец, объявляет, что перед нами работа кисти Брюллова, и Брюллов во время создания картины, несомненно, держал в руках свою волшебную кисть.
А нашему Павлу Сергеевичу дела нет до того, кто изображён на холсте: убийца, предатель или сам Создатель, – ему важно, чтобы эксперт заверил его, как в банке, что золото в его руках – не обманка, а самое настоящее. «Брюллов будет только расти в цене», – его любимая домашняя присказка в те дни, и вот это чудовище теперь висит в нашей библиотеке и пугает нас. Гарелин рассказал мужу, что нашёл сокровище на распродаже имущества разорившегося помещика. Дескать, почувствовал руку мастера, купил, пришёл домой, снял уродливо-аляповатую раму, облитую сусальным золотом, и под рамой обнаружил подпись! И не Кипренского, не Бруни**, а – целого Брюллова! Как он с ума не сошёл от радости – не понимаю.
Татьяна Андреевна наклонилась ко мне ещё ближе и почти зашептала в ухо, так что я ощутил тёплое дуновение её дыхания:
– Но ведь никому не известно, кто был тот разорившийся помещик, у которого нашёлся «Иуда». А вдруг он проигрался в пух и прах, перерезал всю семью, да и повесился на столбах будуара?..
Мне стало не по себе:
– Отчего ж непременно на столбах будуара?
– Не знаю, – будто очнулась она и приняла прежнее положение, – может, повесился на крюке от люстры…