Игрушки

Я распрямилась, потянулась и сбежала по ступенькам – навстречу лунному свету, навстречу новым развлечениям.

***

Заказ прибыл через две недели. Все это время шли дожди, было ветрено. Днем и ночью по городку разносился несмолкаемый грохот прибоя. К концу второй недели порядком похолодало.

Непогода раздражала меня, я не любила ее, как не любила все неудобное, ограничивающее, некомфортное. Из-за холода стало невозможно ходить босиком, я куталась в непромокаемую куртку, нечего было и думать о купании в море, а аквапарки я терпеть не могла… Из-за всех этих неудобств или просто из-за сырости и бесконечного стука дождя меня больше обычного тянуло уехать. Хотелось, чтобы капли дождя размазывались по стеклам несущегося по монорельсу поезда, хотелось смотреть на тучи сверху, из иллюминатора скоростного аэробуса… И я бы обязательно уехала, если бы не заказ. Если я не узнаю, как примет его Элла и примет ли вообще, если не увижу, как станут развиваться их отношения, то не стоило это и устраивать.

И я осталась, только перебралась в другую гостиницу, чтобы хоть как-то сменить обстановку.

Гостиница когда-то видала лучшие времена – об этом говорило множество давно пустовавших номеров в главном здании. Кроме этого трехэтажного выстроенного под старину кирпичного особняка, на территории среди фруктовых деревьев и розовых кустов были разбросаны отдельные домики. Возле моего рос могучий, двухсотлетний, наверное, дуб. Под ним построили шестиугольный двухступенчатый пьедестал - на верхнюю ступень выставляли цветы в горшках, нижняя служила скамейкой. В саду прятались несколько искусно сделанных прудиков, горки с игрушечными водопадами вроде того, что журчал в кафе Эллы. Трава на газонах росла густая, мягкая, всегда идеально подстриженная, на клумбах – ни одного сорняка. В гостинице имелось два бассейна – открытый в саду, второй под стеклянной крышей в пристройке возле дома. На первом этаже дома располагались столовая, кухня и помещения служащих – я имею в виду людей. Механические девушки-горничные, скорее всего, отдыхали от работы в кладовой или стенных нишах.

В эту неделю я мало ходила по окрестностям, но ближе к сумеркам иногда бродила в саду. С дуба капала вода, мелкими ручейками сбегала по трещинам в коре; в чашечках розовых лепестков скапливались прозрачные бусины, падали и исчезали. Капли качались на травинках, травинки сгибались под их легкой тяжестью, а затем, освобожденные, выпрямлялись, словно гордо вскидывая голову. Искусственные ручейки, питающие прудики, превратились в естественные, а прудики помутнели и переполнились. В саду пахло сыростью, свежестью, мокрой травой и землей, палыми листьями, и казалось, что преждевременно наступила осень.

Несколько раз за эти дни я наведывалась в кондитерскую Эллы, и Элла всегда искренне радовалась мне. Если у нее оказывалось время, мы гуляли по улицам, тихим и опустевшим в такую погоду, ходили на набережную смотреть на бушующее море, а затем возвращались в кондитерскую. В эти дни в зале постоянно горел камин, настоящий, с живым теплым пламенем, треском и искрами, и после прогулок Элла подсаживалась поближе к огню и согревала руки, жалуясь, что те вечно зябнут от сырости. Я вешала в угол под поток теплого воздуха из сушилки ее плащ и свою куртку и садилась рядом, ожидая, пока кто-нибудь из ее официанток принесет нам кофе. От промокшего подола длинного платья Эллы поднимался пар. Все у нее было несовременное, даже эти платья, которые она шила сама. Надо отдать должное ее мастерству – платья сидели отлично. Шить было одной из сторон ее жизни, такой же привычкой, как купаться по утрам в море в любую погоду, а потом собственноручно варить себе кофе в старой турке.

Как-то раз, возвращаясь с прогулки, мы встретили Сида. Он поздоровался, я представила его Элле, она со своим обычным гостеприимством позвала его на чашечку кофе. Мы провели с полчаса за одним столиком, выпили по две чашки кофе и опустошили вазочку с пирожными. Сид вел себя очень мило с Эллой, и смотреть на него было занятно. Я знала, что Элла совсем не в его вкусе,  что он просто хочет раззадорить меня. Вчера он заходил ко мне в гостиницу, я скучала больше, чем обычно, и разрешила ему немного задержаться. Но как он ни намекал на то, что остаться до утра в одной постели – отличная идея, в полночь я выставила его за дверь под усилившийся дождь. Неудивительно, что он дулся на меня сегодня.

— Это твой местный приятель? – спросила Элла, когда Сид распрощался.

Я кивнула.

— Кажется, я видела его, - задумчиво произнесла Элла. – Он живет на Кипарисовой улице?

— Да, вместе с матерью. Хотя вообще-то правильнее сказать, что он живет на своей работе, то есть в Заповеднике.

Элла сплела пальцы и опустила на них подбородок. Теплый огонек свечей на столе, зажженных по случаю плохой погоды и ранних сумерек, позолотил ее волосы, мягким румянцем окрасил щеки, высветил едва наметившиеся вокруг глаз морщинки, которые она, кажется, и не думала скрывать ни косметикой, ни более долговечными средствами индустрии красоты.

— Талли, ты не пыталась разузнать что-нибудь о своей матери?

— Зачем? – я очень удивилась. Хотя чему удивляться – это ведь Элла, которая всегда считала меня сиротой и жалела за это. Ее родители были первыми людьми, которых она запомнила, она даже знала свою родословную до прабабки и прадеда, а я никогда этим не интересовалась. Я не чувствовала себя частью какой-то определенной семьи, веточкой на родовом древе. Я – просто человеческая единица. 

Эмбрион, который затем стал девочкой, которую назвали Талли, девять месяцев развивался в искусственной утробе, пока не настало время его вынимать, потом несколько лет я росла под присмотром механических нянек, а затем – в учебно-воспитательном учреждении, из тех, что раньше назывались пансионами; и мне было уже лет семь или восемь, когда меня впервые навестил человек, назвавший себя моим отцом. Он оплачивал мое содержание, а когда мне исполнилось девятнадцать, очень вовремя умер, и с тех пор я ни в чем себе не отказывала. Я знала, что наступит момент, когда проживу наследство, и тогда придется питаться в бесплатных столовых и ходить пешком, но это - не скоро, и я не хочу об этом думать.