Игрушки

Элла оборачивается ко мне, голос ее немного напряженный, но, как всегда, мягкий:

— Знаешь, Талли, я почему-то ждала этого… Я даже не очень удивилась… Он давно нравился тебе, правда?

Я молчу. Не знаю, чего я ждала от нее, но только не этого. Мне представлялось, что она выкажет хоть малейшую ревность, недовольство. Да, теперь это бессмысленно, у нее Алекс, но ведь не могла она так быстро забыть, что совсем недавно Джуд любил ее, а она – его!.. Но она и не забыла. Она просто... просто вела себя благородно и сдержанно – как и всегда.

— Сначала, когда появился Алекс, я не знала, что делать, - говорит Элла. Проходя мимо магнолии, она отводит от лица ветку и придерживает, чтобы ветка не задела меня. – Мне было очень тяжело расстаться с Джудом. Но теперь я рада, что все так сложилось. Я беспокоилась за него, и я рада, что он с тобой, потому что думаю: наверное, вы с ним будете лучше понимать друг друга. Ты не так старомодна, как я. Я ведь не сразу к нему привыкла, ты помнишь… Ты зайдешь ко мне перед отлетом?

— Вряд ли. Мы очень рано улетаем.

— Тогда увидимся утром, мы с Алексом хотим завтра слетать на плато.

Я догадываюсь, зачем им туда понадобилось, киваю:

— До завтра.

Элла уходит, мелькая в темноте светлым платьем; вернувшийся Джуд кладет теплые руки на мои голые плечи:

— Тебе холодно, Талли, идем в дом.

Мне действительно зябко из-за наползающего с моря тумана. Мы возвращаемся в номер. Не зажигая свет, я обнимаю Джуда. Волосы у него мокрые от туманной взвеси. Он проводит пальцами по моим щекам, шее, плечам. Интересно, чему он научился за время жизни с Эллой? Сейчас я это узнаю.

— Иди сюда, - я тяну его к кровати.

Давно у меня не было такой долгой и приятной ночи…

**

Я всегда просыпаюсь рано, когда собираюсь куда-то переезжать. Это не зависит от времени отъезда – само осознание близкой дороги бодрит и не дает валяться в постели.

Джуд, разумеется, не спал, и я попросила его приготовить кофе, а сама вышла в сад. Вчерашний туман не рассеялся, в нем тонуло административное здание, и даже находящийся в нескольких метрах напротив домиков дуб казался размытой тенью. Было сыро, с листьев капало.

Я не привязываюсь к месту, где прожила какое-то время, я вообще ни к чему не привязываюсь, но когда я уезжаю, мне нужно попрощаться с этим временным пристанищем – ну, просто понять, что я больше здесь не живу. И я стояла и рассматривала тихий сумеречный сад и думала, что вряд ли сюда когда-то вернусь.

Странный запах витал вокруг. Обычно туман пахнет сыростью и свежестью, листвой и травой, мокрой землей и морем – а к запаху этого утра примешивался неприятный и странный оттенок чего-то гнилостного, теплого и солоноватого, удушливого, животного. Так пахли грибные джунгли Селесты. Но Заповедник далеко, и закрыт герметичной пластиковой крышей, и здесь взяться этому запаху совершенно неоткуда…

На потемневшее от влаги крыльцо вышел Джуд.

— Талли, кофе готов.

— Да, я иду.

Сзади послышался знакомый жизнерадостный голос:

— Доброе утро! Какой густой туман, словно осенью. Алекс еще спит? – Элла уверенно поднялась на соседнее крылечко и подергала шнурок старомодного звонка. Мы все слышали звук колокольчика в доме, но дверь не открылась.

Элла позвонила еще раз, постучала, пару раз окликнула Алекса и посмотрела в нашу сторону.

— Вы не видели – он никуда не уходил?

— Я не видела. А ты, Джуд?

Он молча покачал головой и вдруг поднялся на ступеньки рядом с Эллой.

— Здесь не заперто, – он открыл дверь, и Элла отшатнулась.

Удушливая селестианская вонь волной хлынула наружу. Элла вцепилась в перила и, кажется, вскрикнула, но всего один раз – и замерла, бледная, как мгла вокруг. Я забыла про кофе, перемахнула через перила и взлетела на крыльцо к ним.

— Что там?

Джуд что-то ответил, но мне хотелось видеть, и я протолкнулась в комнату мимо Эллы, которая все еще держалась за него.

В комнате, в слабом утреннем свете, умирала селестианская лилия. Листья уже опали и сырыми темно-зелеными кучками лежали на полу, на столе и краешке кровати; лепестки гигантского цветка обвисли разорванным плафоном. Но стебель еще жил, изгибаясь над постелью, будто кобра, и от этого стебля тянулись отростки и нежно и жадно льнули к телу лежащего навзничь Алекса; они были еще живые и деятельные, они присосались к его шее, плечам и рукам, вытянутым поверх одеяла, а один пролег поперек лица, запустив кончик в ноздрю человека. Но за те полминуты, что мы, оторопелые и оцепенелые, смотрели, эти части растения тоже обмякли и соскользнули с тела, как умершие змейки. На пол с тихим стуком упало семечко, толстый стебель шмякнулся, будто вылепленный из теста - лилия умерла окончательно.

Но почему она проросла у него и не хотела прорастать у меня?

И я вдруг поняла – темнота! Эта лилия была ночной. Я намочила и оживила семечко, но оно не могло расти при дневном свете. Потом я засунула его в темный ящик стола, но и там было недостаточно темно для лилии с планеты, не имеющей спутника. И только ночью, когда Алекс погасил свет, и в ящике стола наступила кромешная тьма, лилия ожила. Стебель потянулся, выдвинул ящик, и рос, рос… Это была хищная плотоядная лилия, и ночью на Селесте она бы нашла, кем поживиться, а тут в пределах досягаемости оказался только Алекс. Она дотянулась до него, оплела его и не отпускала до тех пор, пока не вырастила следующее семечко.

Но она не убила Алекса, не вытянула из него все соки. Его, должно быть, спасла открытая бутылка воды на тумбочке рядом - лилия выпила оттуда все до капли. Десантник был жив, но когда погибшие стебли соскользнули с него, и Элла кинулась и схватила его за руку, он не пришел в себя. Он смотрел на нас и видел нас, но не узнавал.