Воздаяние

Лили втянула побольше воздуха, дабы обрушить свой праведный гнев и сообщить, что слабый пол тоже способны решать важные вопросы! Вот только Родж, обняв жесткими ладонищами ее личико, оборвал:

— Я не хочу, чтобы ты к этим людям близко подходила, ясно? Они очень опасны. Особенно для молодых и красивых девушек.

— Я могу постоять за се…

— Лили, — голос разбойника был угрожающе спокоен, — в нашем мире сильный всегда сожрет слабого, что бы ни обещали книжки про отважных принцесс-путешественниц с двуручниками. В реальности… у тебя вообще нет шансов.

В глазах Лили, зеленых-зеленых, пронзительных, как осколки ядовитых изумрудов, бушевало море негодования на несправедливый мир, где она лишь хрупкая девушка:

— Мне раньше говорили, что я и за ворота не выйду, если сбегу из дома. А теперь я так далеко, еще и почти замужем за самым прекрасным человеком в Орене. Поэтому шансы у меня, наверно, все-таки есть, — она хитренько прищурилась.

Услышав внезапный обезоруживающий комплимент, Родж широко улыбнулся и решил закончить глупый спор поцелуем, за которым и потянулся, но Лили подло накрыла его губы ладонью:

— У нас будут новые законы. Никаких поцелуев, пока не попробуешь салат! И бутерброд. Только не тот, кривенький, а другой — с веточкой петрушки. Он лучше других получился.

====== 2. Омут памяти ======

Прошло несколько дней, а Родж все никак не мог забыть беседу с Лили на щепетильную тему. Он многое тогда не сказал, прикусив язык и сгладив все возможные углы. Не нужно его зеленоглазому сокровищу знать, с какой звериной яростью он набрасывался на таких вот беглянок, коих упоминал в том разговоре, и как потом смеялся над их дрожащими изодранными телами. Не должна она узнать об этом. Никогда. Только не она.

Сейчас разбойник лежал на продавленном диванчике, положив руки под голову, и смотрел невидящим взглядом на висевшую на одной петельке дверцу отслужившего свой срок шкафа. Он вспоминал свою лихую, безбашенную жизнь, когда все было дозволено, когда не было завтра, а было только сегодня, пропитанное кровью… криками… животной похотью, и невольно ужасался содеянному.

Не раз и не два он пытался оправдать себя тем, что мир не оставил ему шанса. Тем, что рос, как сорняк у дороги, не ведая любви, заботы и ласки. Никто не готовил ему завтраки и не целовал перед сном, поправляя одеяло.

Но правда в том, что у Роджа нет оправдания.

Он был счастлив в тот момент, когда сдирал пышные юбки с очередной жертвы или добивал случайного торговца. Счастлив и свободен, как ни один человек в Орене.

Сколько же их было безликих, вопящих, хрупких девушек, которых он вместе с подельниками пускал по кругу, издеваясь над их жалкими попытками защититься? Десятки или все-таки сотни? Они могли пройти мимо, могли завернуть в город и утолить любой голод с отзывчивыми продажными девками, но всегда выбирали вариант полный воплей, отчаяния и жестокости. Потому что могли.

«Карьера» Роджа началась именно с беглянки, если не считать шлюх, которых он драл, как вздумается, но обычно оплачивал их страдания, ну, или просто бил не очень сильно. А вот та бегляночка оказалась особенной, такой гладкой, такой ароматной, такой нежной, словно молочная пенка. И на вид не больше двадцати лет, молодая совсем. Она даже пыталась драться, что только раззадорило первую банду Роджа. В тот день их атаман оказался невероятно щедр и подарил эту оранжерейную барышню пособникам, довольствовшись ее побрякушками и шелком. Они могли бросить ее у дороги, могли взять в плен и требовать выкуп, в конце концов убить ее, избавив от мук, но нет… Им всем хотелось почувствовать свою власть, свою силу над кем-то, кто намного слабее, кто обречен проиграть в схватке, кому готовили завтраки, кого целовали на ночь… кого любили.

И первым был Родж, вытянув самую короткую соломинку. Ему невероятно повезло, а вот задыхавшейся от ужаса и отвращения дочери герцога нет. Она смотрела с таким непередаваемым отчаянием, с такой яростью, что сердце юного разбойника даже кольнула иголка человечности. Он спохватился, и остатки белоснежных одеяний разорвал в клочья вместе с тоненькой, незамеченной ниткой жемчуга. Ведь нельзя же проявлять слабость, да еще и на глазах стаи? Да и к кому ее проявлять — залюбленной фифе, чья самая большая проблема в жизни — сломанный ноготь? Родж не искал себе оправданий в тот день, а просто брал то, что хотел взять, и упивался этим.

Он был счастлив опьянеть от аромата цветочного парфюма, коим душатся лишь состоятельные особы. Он был счастлив, бросив хрупкое тельце прямо на первые опавшие листья. Он был счастлив намотать на кулак каштановые пряди… счастлив и наслаждался полным превосходством над беззащитной жертвой, которая абсолютно не умела сражаться, но продолжала трепыхаться, словно это могло что-то изменить. Даже пара несильных ударов герцогиню не утихомирили, зато залили личико кровью, сквозь которую она все еще буравила взглядом, полным ненависти. После плевка и очередного проклятья в свой адрес Родж одним движением сломал ей пальцы на левой руке, с такой легкостью, будто это были тонкие прутики. Да, он хотел этого, хотел указать девушке на ее место и увидеть, как ярость в глазах захлестнет волна боли. Хотел ее растерзать. Уничтожить.

Несчастная билась под Роджем под гогот и улюлюканье таких же молодых и таких же злобных тварей, как он сам. Она была нестерпимо нежной на ощупь, особенно когда он сжимал ее дрожащие запястья до черных синяков. Она кричала, столь сильно, что ее вопли заглушали смех подначивающих бандитов, пока Родж безжалостно вбивался в ее невинное тело, подобно обезумевшему от гона животному. Даже спустя десять лет, размытых дешевым пойлом, крики герцогини звучали так отчетливо, словно это произошло вчера. Он тогда не сразу понял, что ему досталась ее последняя драгоценность, которую она всеми силами пыталась уберечь — девственность. Это была первая совершенно чистая и незапятнанная девушка в его жизни. И ему понравилось до кровавой пелены перед глазами разрывать ее, упиваться отчаянием и болью, забирать себе все, что можно, по праву сильного.

И никто не остановил творившееся зверство, ни атаман, ни улюлюкающие подельники, стоявшие вокруг. Родж всегда знал — богам ни до кого нет дела и, как бы обычным людям ни хотелось верить в обратное, но победа будет на стороне только самой сильной и дерзкой твари. Поэтому просто ею надо стать.

Когда голод похоти был утолен и над растоптанной бывшей аристократкой навис другой бандит, она не кричала и не молила больше, а лишь тихо стонала, отвернувшись к дереву, пока безмолвные слезы катились по засохшей крови на спутанные каштановые волосы.

А сейчас, окунаясь в грязный омут воспоминаний, вглядываясь в них, будто через мутное стекло, Родж понимал, какой невероятной мразью он был и, скорее всего, является до сих пор. Ему стало непередаваемо больно за все зверства, что он совершил, упиваясь безнаказанностью. Зверства, которые уже не исправить.

— Ты какой-то грустный сегодня, — Лили бесцеремонно ворвалась в комнату, распахивая дверь на всю ширину, и плюхнулась на диван, вырвав разбойника из вязкого болота страданий.

— Я думал… о прошлом и нашем будущем, — безучастно ответил Родж, осторожно обнимая зеленоглазого птенца, который доверчиво прижался к нему.

— А о чем тут думать? У нас будет красивый дом и двое детишек, — констатировала девушка, устраиваясь на плече душегуба поудобнее.

Она забыла снять фартук, поэтому так и лежала в нем рядом с Роджем. Со стороны они напоминали пару кухарки и грузного, мускулистого угрюмого каменщика в старом тряпье, которые решили пообниматься без причины на диване, и это даже было немного мило.

— Два пацана, — мечтательно улыбнулся разбойник, немного повеселев.

— Неа, две дочки!

— Два пацана.

— Дочка и мальчик, — безапелляционно ответила Лили, а потом обиженным тоном продолжила: — Почему ты не хочешь девочку?

— …Девочкам тяжело живется, — Родж отвел взгляд в сторону, вспоминая, во что превратилась такая светлая и чистая герцогиня, когда вся банда ею наигралась. Странно, что это окровавленное существо еще могло дышать и хрипеть.