Большой дождь

— Привет. У тебя очень красивый цвет волос, — весело сообщила она. — Натуральные или крашенные?

Сару царапнуло по уху обращение на «ты», но она улыбнулась.

— Спасибо, это натуральный.

— Бомба! — взвизгнула подросток и протянула над столом руку. — Меня зовут Фернанда. Мой папа помогал тебе пару недель назад, а младший брат дружит с твоим сыном.

Ну конечно, догадалась Сара. Сходство очевидно: уменьшенная фемининная копия Виктора. А Рафаэл, наносивший визит Матеушу и его приставке уже полдесятка раз за прошедшие две недели, хоть и не был зеркальным отражением, тоже очевидно принадлежал к семейству. Удивительно, как при такой частоте случайных встреч она ещё не познакомилась с матерью.

— Приятно, — пожав предложенную ладонь, ответила она. — Я — Сара.

— Я знаю. Брат говорил, ты с сыном переехала из Лиссабона, верно?

Она опустила локти на шаткий столик — бокал коротко звякнул о плотно приставленную тарелку — и опустила подбородок на сомкнутые в замок пальцы.

— Да, всё верно.

Сара потянулась за вином, но обхватив ножку бокала, остановилась. Почему-то в присутствии несовершеннолетней Фернанды ей было неловко употреблять алкоголь.

— Это сразу заметно, — заговорщически подмигнув, отозвалась подросток. — Ты себя ведешь, говоришь и выглядишь, как столичная. Совсем не похожа на здешних. Да тут и молодых-то немного. Одни старожилы и пенсионеры-туристы. Если кто-то ещё не преклонного возраста и заглядывает к нам, то для того, чтобы посёрфить, и через пару дней уезжают.

Она вздохнула, засмотревшись на вспыхивающего красками воздушного змея, а потом продолжила с нескрываемой гордостью:

— Я, кстати, устроилась в нашу школу сёрфинга администратором. Работаю после школы, уже пару дней как.

— Это похвально, — нехотя отпустив бокал, Сара убрала со стола руку и оглянулась. Прочие столики ресторана пустовали, официант увлеченно читал газету, отвернувшись спиной к единственному клиенту, за баром и вовсе никого не было. Набережная — не считая мальчишки со змеем у бассейна — тоже была безлюдной. Надежды на спасение чьим-то вмешательством не оставалось. Тем временем Фернанда не замолкала:

— Я подумала, это отличный способ всегда иметь под рукой некоторое количество личных денег. На всякий случай. Сейчас мне, например, очень приглянулись одни джинсы, а папа уперся и не хочет на них тратиться.

Сара повернула голову обратно к столу. Очевидно демонстрировать свою незаинтересованность в беседе ей было неловко. Кроме того, она была свидетелем обсуждения этой самой траты на джинсы между Фернандой и Виктором, и всерьез опасалась, что любым неосторожным движением или словом спровоцирует девочку на слезы. Такой исход ей совсем не улыбался.

— Да, да, я помню, — закивала Сара. — Я как раз вмешалась в вашу дискуссию на этот счет.

Фернанда коротко улыбнулась и скорчила невнятную рожицу.

— Папа просто ничего не понимает. Он же мужчина, для него все штаны одинаковые.

— А твоя мама? Она не разделяет твоих взглядов?

— Мама умерла два года назад.

В горле внезапно пересохло. Сара сдавлено кашлянула и пробормотала:

— Прости. Я не знала. Не хотела…

— Ничего, — махнув ладонью, отозвалась Фернанда. — Всё нормально. Кстати, а где ты покупала те джинсы, в которых к нам приходила?

Так неосторожно зацепив столь щепетильную тему, Сара чувствовала себя крайне неловко. Она облегченно выдохнула, когда разговор, миновав опасный участок, снова вернулся к джинсам. И оживленно ответила:

— В Лиссабоне. Но, уверена, ты и тут сможешь найти нечто подобное. В конце концов, всегда можно просто разрезать уже имеющиеся.

Фернанда щелкнула пальцами и хохотнула.

— Точняк! У меня как раз есть одна пара, которую я почти не ношу. Поможешь мне?

Не совсем отдавая себе отчет в масштабности того, во что ввязывается, Сара с готовностью закивала.

***

Обвисшая под весом собственных мясистых листков ветка доставляла слишком много дискомфорта, чтобы её можно было и впредь игнорировать. Она перегораживала дорожку поперек, и чтобы пройти к дому, её приходилось либо отталкивать рукой, либо обходить по газону, протискиваясь под каменной кладкой забора. Кроме того, она часто цеплялась за одежду или пакеты, и выпутаться из этой ловушки было непросто. От ветки пора было избавиться, и, решив так, Виктор направился в подвал.

В этом низком и прохладном помещении, слабо освещенном свисающей с потолка голой маловольтной лампочкой, на полу и самодельных стеллажах хранилось едва ли не всё когда-либо, каким-либо образом коснувшееся семейства Фонеска. На верхней полке выстроился ряд пыльных бутылок с домашним вином, приготовленным родителями Виктора. Ниже в ящике жестяной грудой валялись какие-то консервы, хранимые с незапамятных времен на случай армагеддона. В углу стоял руль от старого детского велосипеда Фернанды. На бочонке высохшей краски для наружной отделки лежал пластмассовый ящик для инструментов с отломанной ручкой и надорванным креплением. Инструментов в нем не было, они хранились в новом, целом ящике в гараже. Под стеллажом, почти скрытая за ширмой паутины, стояла упаковка пустых банок, купленных когда-то для домашнего варенья, но так и не использованных. Всё что угодно было доступно взгляду и руке, но только не искомые садовые ножницы.

С этим погребением бесполезных отходов жизнедеятельности нужно было что-то делать. Весь этот хлам занимал слишком много места и в перспективе любой дальности был совершенно бесполезным. Следовало разобраться так же и с грудой коробок, наполненных вещами Бруны. Тут были её одежда, записные книжки, любимые безделушки, косметика и лекарства. Всё это либо вытеснялось из дома более нужными вещами, требующими места в шкафах, либо было специально спрятано подальше во избежание ненужных воспоминаний. Коробки высились почти до потолка и занимали целый угол. Некоторые из них были подписаны, из некоторых что-то торчало. Виктор прикасался к ним, только когда докладывал в них какие-то вещи, но никогда не заглядывал внутрь и не перебирал. Он понимал, что избавиться от них было единственным разумным решением, но не был в состоянии на это решиться. Просто вышвырнуть материальные свидетельства жизни человека на помойку порой казалось ему кощунством, проявлением неуважения к памяти, своеобразным предательством.

Здравый смысл, родители и друзья советовали прекратить свой бессрочный траур и двигаться дальше. В моменты острого одиночества он не только понимал, но даже чувствовал несмелое желание чего-то нового, но женское внимание неизменно провоцировало в нем одинаковую реакцию: отторжение, отвращение, стыд. К тому же, во главе всей его жизни стояли дети, и он не представлял, как сможет отобрать у них своё внимание и время и отдать кому-то чужому. Какой-то чужой.

Время, конечно, притупило боль и затянуло раны, но отголоски трагедии были ещё слишком заметны. Фернанда превратилась в совершенно несносную девицу, проявляющую терпение и уважение, лишь когда ей что-то было нужно. Стоило ей получить желаемое или отказ, как из-под маски послушания вырывалась истеричная, эпатажная, шантажирующая особь. Была виной этому лишь пережитая потеря или соединение утраты со свойством характера и сложным возрастом, Виктор не знал, но терпения и самообладания ему уже не хватало.

Рафаэл в свою очередь, хоть и был на три года младше, в отличие от сестры, казалось, справлялся куда лучше. Он был всё так же спокоен и рассудителен в общении с отцом, охотно помогал ему по хозяйству и на корабле, проявлял интерес ко всем семейным мероприятиям и даже умудрялся находить общий язык с Фернандой, но стремился проводить как можно меньше времени дома. Он задерживался после уроков, посещал школьную секцию по футболу, состоял в юношеской футбольной команде, на тренировки которой дважды в неделю ездил в Машику, бродил с друзьями и в одиночестве по городу и окрестностям, часто вытягивал Виктора на длительные пешие прогулки в левады и горы. Рафаэл любил взбираться на пик, подставлять лицо солнцу и молча наслаждаться открывающимся видом или заслоняющими его низкими облаками. Он мужественно держал свою печаль в себе, и этой своей молчаливой стойкостью вдохновлял отца.