Большой дождь

Они оба не совсем понимали, что происходило: ни с ними двумя, ни вокруг. Остров лихорадило в оставленных наводнением разрушениях, но в доме Виктора было сухо и уютно, а под его рукой надежно и безопасно, и Сара порой словно забывала, через что ей прошлось — и ещё предстояло, как и всем на Мадейре — пройти.

Перед её глазами — порой наяву, но чаще в тревожном сне — постоянно вставало видение из тоннеля. Она слышала надрывные рыдания женщины, видела, как она в отчаянии и горе заламывала израненные руки. Она чувствовала покачивания машины, когда полицейские налегали на служащую рычагом ржавую арматуру, найденную где-то на обочине, пытаясь сорвать или хотя бы отодвинуть смятую дверцу и высвободить застрявшую детскую ножку. В неё словно заново впивались осколки стекла, рассыпанные на сидениях. Сара забывала дышать, когда её голову заполняли эти вспышки. Она и сейчас резко дернулась, пронзенная насквозь воспоминанием.

Рука Виктора напряглась, его пальцы пришли в движение; он бессознательно притянул Сару к себе и крепко сжал. Она улыбнулась и повернула голову. Его глаза были плотно закрыты, на переносице запала вдумчивая морщина, а губы едва заметно пошевелились. Даже во сне он несокрушимой стеной защищал её от всех угроз и тревог. Если бы не Виктор Фонеска, Сара не протянула бы на Мадейре так долго. Её бы доконало если не одиночество, то падающая кухонная мебель. Если бы не Виктор Фонеска, она сбежала бы в Лиссабон, трусливо поджав хвост, первым же рейсом после завершения наводнения. Она бы сдалась и сломалась, бессильно подняв руки и отдавшись на растерзание всем случившимся неурядицам, и утянула бы за собой Матеуша. Но Виктор держал её на плаву.

Она придвинулась к нему и прижалась к губам. Сара не знала, было ли его признание хоть частично правдой, но была уверена в том, что сама она его любит. Его, оказавшегося порой заносчивым, вспыльчивым и импульсивным; но всё такого же надежного, несгибаемого и доброго; отчаянно пытающегося быть хорошим отцом и стремящегося стать верным другом. И это чувство уютно грело её изнутри. Она была счастлива его присутствию в своём сердце.

***

В подвале стоял затхлый запах прелого. Два предыдущих дня Виктор потратил на откачку воды, и теперь выгрузил из пикапа тепловую пушку — погреб предстояло высушить. Но перед этим его нужно было основательно вычистить. Всё здесь оказалось промоченным насквозь и безвозвратно испорченным: самодельный деревянный стеллаж просочился водой и начинал трухляветь, стеклянные бутылки и банки, пустые и наполненные, были смыты на пол и теперь валялись разрозненными грудами осколков; картонные коробки размокли до состояния густой темной слизи, их вместимости мокрыми комками вывалились на грязный пол. От всего этого — напрасно хранимого старого хлама, ценных воспоминаний и сравнительно полезных в хозяйстве вещей — нужно было избавиться, решительно и безжалостно. Для этого на земле возле входа в погреб был расстелен громадный пласт прочного целлофана.

Виктор привалил жестянкой старой краски последний угол, норовящий взлететь под порывами ветра, и выпрямился. Работы было на целый день, он слабо надеялся на то, что управится до темноты, а потому решил приступать немедленно. Засучив рукава, он стал натягивать уплотненные перчатки, но вдруг остановился. На бессильно опустившейся ветке куста, перепачканного землей и слабо обмякшего, что-то блеснуло. Виктор наклонился и подцепил пальцем потускневшую от налипшей грязи цепочку, с болтающимся на сгибе кольцом.

Он думал, что потерял подвеску в день наводнения или на следующий, когда помогал избавиться от поваленного дерева ниже по улице, но был слишком занятым и уставшим, чтобы придавать этому какое-то значение и начинать поиски. А оказалось, он упустил кольцо во дворе. Вероятно, когда сорвал его с шеи, выстраивая возле входа дамбу. Он вспомнил, как пытался мокрыми руками всунуть цепочку в карман, и как она долго сопротивлялась, вытягиваясь вслед за его пальцами. И вот теперь нашлась возле ступеней в подвал.

Странное дело, но Виктор ничего не почувствовал. Ни когда обнаружил пропажу, ни сейчас, найдя потерянное. Он больше не нуждался в этом материальном выражении своей скорби, так было уже некоторое время, но осознание этого пришло только теперь. Бруна настаивала на том, чтобы он не отказывался от своего счастья, когда оно ему встретится, но Виктор не хотел прислушиваться к жене, ни когда она это говорила, поглаживая его по руке, ни долго после её смерти. Ему слабо представлялось, как это возможно. И вот теперь, встретив Сару, — едва не упустив и лишь чудом вернув её расположение — он понял, как. Он был счастлив, и в этом чувстве не было ничего неправильного, ничего постыдного, ничего предательского по отношению к памяти жены. Он был счастлив с ней в построенном для Бруны доме, и хоть эта мысль звучала в голове с неприятным скрипом, ощущалась она без сожаления или пристыженности.

Виктор наслаждался Сарой: её компанией, её голосом и смехом, её молчанием; её губами и телом; её запахом, оставленным в постели; и даже её отсутствием, потому что оно не было окончательным и непоправимым, потому что она возвращалась — из своей квартиры, с работы, с перекура. Он наслаждался самой лишь мыслью о том, что Сара Каштанью принадлежала ему.

Он наклонился и опустил цепочку на целлофан. Кольцо больше не было ему нужно. Через несколько дней была вторая годовщина смерти Бруны, и память о ней, любовь к ней и скорбь по тому, как несправедливо быстро оборвалась её жизнь всегда будут в сердце и голове Виктора, но отныне они перестанут играть главную роль. Бруна настаивала на том, что он не должен похоронить себя вместе с ней. И теперь, в конце февраля 2010 года, выгребая из подвала мокрые ошметки, он раскапывал себя.

— Привет, сосед, — послышалось сзади, и Виктор уже ступив на ведущую в подвал лестницу, обернулся. Сара шла к нему, неся в руках металлический расписной поднос с двумя парующими чашками. — Кофе?

— Привет, — он улыбнулся и шагнул обратно. — Не откажусь.

Она протянула ему горячий фарфор и подтолкнула пальцем тарелку с румяным домашним печеньем. Виктор улыбнулся.

— Хватит убегать от меня посреди ночи, — сказал он, делая глоток. Кофе, приготовленный Сарой, был на вкус приятно терпким и умерено горьким, сладким без сахара и с неуловимым шоколадным ароматом. Когда-то она сказала, что ни в чем не уверена так, как в своём умении готовить отменный кофе. Виктор ни с чем прежде не был так основательно согласен.

Сара улыбнулась и передернула плечами, оставляя его реплику без ответа.

— Я серьезно, — добавил он. — Не хочу больше просыпаться один.

— Всему своё время, — парировала она.

— И что это значит?

— Это значит: дай детям время принять нас.

Виктор нахмурился.

— Они и так всё понимают, — сообщил он и покосился на выходящие во двор окна детских комнат. — Думаешь, если ты ночуешь у себя, это меняет суть?

Сара отставила чашку и подошла к нему вплотную. На её губах играла улыбка, но глаза смотрели серьезно. Виктор понимал её беспокойство. Понимать не значило принимать, и он видел это в поведении их детей. Фернанда стала вести себя ещё более неоднозначно, избегая отвечать на прямой вопрос, что её не устраивает, но демонстрируя ревность попеременно с всплесками яркой дружеской активности с Сарой. Матеуш играл в какую-то игру грозного охранника своей матери, он словно не мог простить Виктору их с Сарой перебранку и теперь косился на него исподлобья и подозрительно. Рафаэл единственный, казалось, не имел никаких возражений и не проявлял никаких — позитивных или отрицательных — реакций; впрочем, это было его привычное состояние апатии к происходящему дома. Им всем пятерым, — ему, Саре, их детям — конечно, потребуется много времени. Виктор скосил взгляд на комок цепочки на черном полотне целлофана. Он не знал, наденет ли когда-нибудь ещё обручальное кольцо на свой палец, и от чего будет зависеть принятие такого решения, но пока не хотел об этом думать.

По одному шагу за раз, решил он и, наклонившись к прижавшейся к нему Саре, поцеловал.