Большой дождь

— Нисколько, — возразила Сара. — Не скрою, это болезненный для меня вопрос. Ты зацепил мои собственные сомнения в правильности моих методов, от которых я трусливо бегу, и это весьма болезненно.

Она тоже подалась вперед, упираясь локтями в край стола. Теперь свечка подрагивала из стороны в сторону под их приблизившимися к ней дыханиями.

— Мне непросто видеть Матеуша, сравнивающего себя с другими детьми, имеющими отцов. Мне непросто от него слышать, как бы ему хотелось, чтобы и у него был такой же папа, как и у Рафаэла. И я не представляю, к чему приведет правда. Это я выбрала для себя роль любовницы, я подписалась на отсутствие каких-либо прав, я сошлась с неподходящим мужчиной. И эта ноша только моя. Матеушу не следует знать, что его отец жив. Ведь это ничего не изменит. Папа не станет звонить ему на выходных или брать с собой на рыбалку, не будет привозить подарки на день рождения и учить кататься на велосипеде. Знание не даст ему отца. Понимаешь?

Виктор судорожно дернул головой в подобии кивка. Сара мягко улыбнулась.

— Ты меня не обидел. Перестань беспокоиться по этому поводу, — сказала она и, подхватив свою чашку и поднеся её на середину стола, добавила: — Предлагаю кофейный тост: за удачную сделку и твою свободу от участи моего персонального водителя!

Он поддержал, коротко стукнувшись об её чашку, и сделал небольшой глоток. Именно этой бодрящей горькости кофе и этой неподдельной улыбчивости Сары ему сейчас не хватало.

— И, Виктор, — она опустила пальцы на его локоть в невесомом прикосновении. — Спасибо тебе. За всё, что ты делаешь, для меня и для Мэта, спасибо.

Он посмотрел на тонкость её пальцев и гладкость кожи. Чужих — особенно женских — прикосновений он избегал так же, как кокетства и откровенных заигрываний. Но сейчас, поздним вечером в нескольких десятках километров от дома, в пустынном ресторане с преувеличено галантным официантом и неуместной свечой, он накрыл руку Сары своей ладонью. И улыбнулся.

========== Глава 8. ==========

Ана Луиза Сервейра Флореш, 8 июля 1942 — 21 декабря 1992. Карлуш Эдуарду Нейва Каштанью, 11 октября 1939 — 4 сентября 2009. Целые жизни, умещенные в точность и сухость двух дат. Родители, превратившиеся в две плоские мраморные таблички с именами. Это был семейный склеп династии Каштанью на старом кладбище Празереш в Лиссабоне, вмещающий в себя прах нескольких прежних поколений и имеющий достаточно свободного места для следующих. Было что-то болезненно удовлетворительное в знании того, что ждет после смерти. Сару Пилар Флореш Каштанью ждал склеп с тяжелой металлической дверью и тончайшей лепниной на фасаде. Она впишется сюда практически идеально.

Все похороненные здесь со второй половины девятнадцатого века носили фамилию Каштанью, были так или иначе связаны с медициной, как и сама Сара имели только одного ребенка, но в отличие от неё обзаводились наследниками в довольно позднем возрасте, предпочитая сначала сделать уверенную карьеру и громкое имя. Сара не знала, чем руководствовался отец, несмотря на развод и непримиримость их разногласий, решив похоронить маму тут, но сейчас, прикасаясь к двум соседним табличкам со спутанными вензелями их имен, была ему благодарна.

Со дня похорон папы это был её первый визит на кладбище, и к облегчению Сары проходил он куда лучше, чем она опасалась. День был солнечный и необычайно теплый, легкий ветерок шумел в высоких кипарисах, обступающих стеснившиеся склепы, а по ярчайшему голубому небу неторопливо плыли пышные, как взбитые сливки, облака. Саре даже было почти уютно в этом пыльном сером помещении внутри. Она помнила, как ещё ребенком приходила сюда вместе с папой, и он знакомил её с историей семьи, а на пути обратно повторял увиденные в склепе имена и показывал на старинные здания, встречающиеся на выбранной им дороге, и рассказывал события из проходивших в них жизней давно ушедших предков.

Она впитывала в себя эти удивительные истории героических и выдающихся, незнакомых, но родных ей людей, проникаясь уважением к собственной фамилии и грандиозности медицины. Возможно, именно благодаря этим частым прогулкам к Празереш у Сары никогда не возникало сомнений насчет выбора профессии. Ей также помнилась кондитерская на углу старого крытого рынка в нескольких кварталах от их прежней квартиры, где они с мамой по воскресным утрам покупали свежайшие паштейш* к завтраку. Сара помнила густые зеленые кроны деревьев в парке Теофилу Брага и расположенный неподалеку от него бельгийский ресторанчик, в котором они отмечали все семейные праздники. Это были места детства Сары, в котором всё было беззаботно, смерть была лишь одним из множества других слов, и родители весьма убедительно делали вид, что любили друг друга.

Лиссабон был её уютным домом, был ею самой, а Сара была Лиссабоном. Но, несмотря на эту взаимную любовь, она хотела обратно на Мадейру. Там не было воспоминаний и с детства знакомых до мельчайших деталей расписных плиток на фасаде бакалейного магазина. Там было спокойно.

В столицу Сару выдернул старый друг отца. Он позвонил в середине января и по настоянию нотариуса попросил приехать: оглашение завещания уже некуда было откладывать. Ей пришлось собрать вещи в чемодан, а силы в кулак и прилететь. Встреча с юристом была назначена на сегодня, и перед визитом к нему Сара решила прогуляться по местам, где могла бы пройти с закрытыми глазами, не наткнувшись на стены и не споткнувшись о поребрик. Она понимала, что рисковала вогнать себя в глубочайшую и непроглядную депрессию, но так же понимала, что пожалеет о том, что не пришла сюда, а другого шанса у неё не было. Наутро следующего дня ей предстояло вернуться в Порту-да-Круш.

Сара решилась и не прогадала. Прежде, живя в Лиссабоне, она часто избегала этих мест, не готовая проникнуться сладкой истомой ностальгии. Но сегодня отчаянно в этом нуждалась. Она всецело отдавалась воспоминаниям и сожалениям, пережитым здесь когда-то эмоциям, и с каким-то извращенным удовольствием наполнялась печалью. Так, как было, уже никогда не станет: ни солнечных зайчиков на скрипучем деревянном полу с причудливым узором, ни запаха маминой красной помады, липкой и стойкой на её детских щеках; ни капели летнего ливня на кафеле их крохотного балкончика; ни ранних пронзительных выкриков молочника; ни кислого дизельного запаха от старой машины; ни стрекочущего звонка настенного телефона с длинной спиралью провода. Но в этом была своя прелестная бесценность. Так больше не будет, но так было. И за эти моменты Сара была готова простить любимому городу все болезненные удары и подлые пинки, все ушедшие из-под носа трамваи и неподатливые тяжелые двери. Простить, но не остаться. Её тянуло обратно на остров, несмотря даже на панический страх перелетов.

Сара вспомнила, как накануне вечером говорила Ренате:

— Я скучаю по всему этому там, на Мадейре: по шуму, по движению, по уличным концертам, по брусчатке, по запаху и духоте. Но сейчас здесь очень скучаю по Мадейре.

Они сидели за столиком снаружи кафе A Brasileira, пешеходная площадь вокруг них бурлила туристами и уставшими после рабочего дня местными. Солнце медленно сползало на крыши, отсвечивая огненными мазками в стеклах окон верхних этажей. Сара всмотрелась в разожженный докрасна кончик сигареты и задумчиво добавила:

— Здесь вся моя жизнь, а там лишь съемная квартира и вид на рассвет над океаном, но, кажется, я люблю эти места одинаково сильно.

Рената, сосредоточено рассматривая подругу через сизый сигаретным дым, сделала затяжку и ответила:

— Знаешь ли, вид на рассвет над океаном многого стоит. И тот твой сосед через дорогу. На его обтянутую джинсами заднюю часть вид открывается ещё лучше.

И, облокотив недокуренную сигарету на пепельницу, зашлась скрипучим смехом.

Сейчас, шагая по узкой тенистой аллее к выходу из кладбища, Сара улыбнулась этому воспоминанию. При всей своей ученой степени и серьезности фотографии на официальном сайте университета, Рената порой подбирала не самые удачные способы выражения собственных мыслей, но неизменно всегда видела саму суть. И при резкости и черствости своих прямолинейных высказываний обладала удивительно чутким тактом. Она не задавала Саре вопросов ни в телефонных разговорах, ни во время визита на Мадейру, ни при встрече в Лиссабоне, но, конечно, и сама всё понимала.