Раскадровка

Ему было так легко, в такое удовольствие делать для неё что-то по-настоящему ценное. Он жадно вслушивался в каждое её слово, цепко следил за ней взглядом, боясь пропустить выраженное ею желание чего-то, что он хотел и мог бы воплотить. Потому что его делали счастливым её светящиеся золотыми вкраплениями радостные глаза и будоражило то, как она с восторженным придыханием произносила его имя. Тому нравилось её любить и проявлять это в действиях. И сейчас он хотел найти для неё что-то особенное.

Он коротко поздоровался с владельцем лавки, окинул тесно заставленные товарами полки — затертые фолианты, вычурно расписанные чайные сервизы, наборы столового серебра, запыленные шляпы-федоры, что угодно — и заметил на одном из служащих витриной столов граммофон с большим медным рупором и опертую о бок антикварной печатной машинки стопку плоских конвертов с пластинками. Хиддлстон шагнул к этой находке, занося руку над винилом, и тогда его взгляд, рассеянно скользнувший по выложенным под стеклом ювелирным изделиям, вдруг зацепился за маленькую бархатную коробочку. Она была открытой и на внутренней стороне крышки, на взявшейся желтым пятном старости шелковой подкладке было темное тиснение с эмблемой и названием ювелирного дома и годом — 1901. Изнутри, ярко преломляя и отражая своими точеными гранями большого ясного камня свет, торчало кольцо. Платина немного помутнела от времени, в причудливых узорах тонкого ободка осела благородная старинная чернота, но камни — и мелкие алмазы, затерявшиеся в изогнутых вензелях креплений, и большой бриллиант — были чистыми, взблескивающими в острых контурах своей огранки.

— Прелестный экземпляр, — сообщил пожилой продавец, тяжело ступая к Тому. — В богатом эдвардианском стиле, в главном камне полтора яснейших карата, отличное состояние. Вот только…

Хиддлстон поднял вопросительный взгляд на мужчину, пытающегося что-то отыскать в кармане своего пиджака.

— Вот только? — переспросил он насторожено. Собственный голос послышался ему издалека, он как-то отстраненно понимал, что завис над помолвочным кольцом, и что, похоже, собирался его купить.

— В нём есть… небольшой изъян. Особенность, — хозяин лавки наконец вытянул из кармана ключик и потянулся к подсвеченной витрине с украшениями. — На внутренней его стороне есть гравировка, избавиться от которой в виду тонкости изделия, я так полагаю, не получится.

Продавец просунул руку под стекло, подхватил синюю бархатную шкатулку и подал Тому. Он осторожно зажал между пальцев кольцо и рассмотрел надпись, которая потемневшей изогнутой каллиграфией гласила: «Твой Т. В.»

Разве не этого он хотел — любви замечательной женщины, семьи с ней, детей с её глазами и пухлостью губ и его кучерявыми волосами? Он очень долго оправдывал свою непостоянность в отношениях, своё нежелание самих отношений тем, что на самом деле стремился к чему-то настоящему и крепкому, чему-то нерушимому временем и обстоятельствами, но не встречал подходящих женщин, не имел времени и следовал принципу приоритетности своей карьеры. А теперь у него была Джойс, ради которой он сделал самое главное — основательную перестановку в собственной голове, — и с которой понял, что счастье нужно не ждать, а создавать.

— Знаете, на самом деле, это удивительно подходящая гравировка, — сказал Хиддлстон, улыбаясь приветливо сверкающему кольцу.

***

Пятница, 20 октября 2017 года

Окленд, Новая Зеландия

«Камертон» был кафетерием на первом этаже концертного зала «Арена» и здесь, в завешенном плотными красными шторами помещении с высокими круглыми столами и приставленными к ним высокими табуретами, с афишами на стенах и старомодным табло над баром со сменными черными буквами, когда на главной сцене не проходило никаких мероприятий, по четвергам и пятницам играли живую музыку. Сегодня был вечер джаз-фанка. Было тесно, официант, разнося напитки, едва протискивался между густо наставленными столами, темноту зала рассеивало только плавно сменяющееся цветное освещение сцены, прямо перед ней на небольшом клочке свободного от стульев пола танцевала пожилая пара. Он в светлом летнем костюме с кокетливо просунутым в нагрудный карман цветком лишь не в такт музыке переступал с ноги на ногу, а она с заколотыми наверх длинными седыми волосами и в туфлях на небольшой танкетке, крепко держась за его руки, покачивала бедрами и вела плечами. Саксофонист, вступая, подходил к краю сцены и склонялся к паре, словно посвящая свою утробную, хриплую партию только им двоим.

Норин и Том вопреки своему обыкновению не танцевали. Как и, вероятно, все остальные в небольшом зале они не смели тревожить гармонию пожилой пары, лишь с улыбками за ними наблюдая. А ещё Норин безумно устала после изнурительной тренировки, долгого съемочного дня и нескольких часов, проведенных в постели с Хиддлстоном, а он не настаивал, как всегда чутко улавливая её настроение. Она расслаблено обмякла на стуле, прокручивая между пальцами тонкую ножку почти опустошенного бокала вина и блаженно, почти сонно, жмурясь. Том сидел рядом, так близко придвинувшись к Джойс, что при малейшем движении она почти соскальзывала ему на колени, спиной ощущала его тепло, а в волосах и на щеке чувствовала его дыхание. Одна его рука пробралась сзади под воротник её рубашки, и от нежных поглаживаний на шее и между лопатками Норин пробивала дрожь; вторая рука лежала на столе между их бокалами — Том пальцами отбивал сбивчивый ритм музыки.

Он прилетел несколько дней назад, чтобы выпавшую ему неделю перерыва между продвижением «Тора» в Европе и началом тура в Азии провести вместе с Норин в небольшом светлом коттедже с выходом к океану и всего в двадцати минутах езды от съемочной локации. Джойс была очень рада променять свой трейлер на заполненную солнечным светом веранду и мягкую траву внутреннего дворика, сменить безустанное гудение генератора умиротворяющим плесканием волн; была счастлива спустя полтора месяца разлуки наконец оказаться в обволакивающей компании Хиддлстона. Казалось, что с каждым их разъездом она скучала по нему всё сильнее. Только рядом с ним она лишалась всех проковыривающих её изнутри тревог, наполнялась спокойной уверенностью в своих силах, верой в свой талант, по-настоящему вдохновлялась. Норин так долго многое в своей жизни делала не смотря на что-то, вопреки чьим-то сомнениям, запретам и безразличию, превозмогая себя, что теперь, когда многое происходило благодаря оказываемому на неё влиянию Тома, она порой испытывала иррациональный стыд, будто в такой сильной влюбленности было что-то зазорное. Когда его не было рядом, она обнаруживала себя растерянной, и лишь когда они вновь встречались, находила свою прежнюю гармонию. Было что-то пугающее в этой возникшей зависимости — Норин никогда прежде не полагалась ни на кого, кроме себя, и доверяла только себе одной. Но в принятии этой потребности в Хиддлстоне она находила успокоение. Будь что будет, иногда думала она; предугадать будущее она не могла, но точно знала своё прошлое, и там такой счастливой ей быть не доводилось.

Композиция закончилась, и в паузе перед следующей саксофонист наклонился за бутылкой воды, а пожилая пара у сцены обнялась. Норин улыбнулась и сказала:

— Том, как думаешь, через пятьдесят лет мы будем такими же?

Он коротко засмеялся и придвинулся к её уху.

— Конечно, будем, — ответил Хиддлстон. — Я всегда буду вытягивать тебя потанцевать, даже если уже не смогу толком ходить. Буду водить тебя слушать живую музыку, даже если ты толком не будешь слышать, буду приглашать тебя на ужины в ресторан, потому что буду слишком старым или ленивым, чтобы часто готовить. В яичницу по утрам порой буду ронять свою вставную челюсть, или, напялив очки на нос, буду долго разыскивать их по дому. Буду сидеть у камина, почесывать брюхо ленивой собаке и наблюдать за тем, как ты торопливо набираешь текст своего нового фильма. Укладывая спать наших внуков, буду читать им Шекспира, а за обедом мы с тобой будем надоедать нашим повзрослевшим детям и их избранникам извечным спором о том, кто был лучшим Гамлетом: Ричард Бёрбедж**, ты в четырнадцать лет или я в постановке дражайшего Кеннета Браны. Тебя это устроит?