Раскадровка

Эта одна страница, написанная Джойс в сентябре 2006-го, к получению диплома бакалавра летом 2008-го превратилась в пятьдесят старательно отредактированных страниц. В Лос-Анджелесе в 2008-м и ещё относительно не занятом на съемках 2009-м эта стопка долгими бессонными ночами пополнилась на ещё два десятка листов. С тех пор Норин крайне редко возвращалась к сценарию. Иногда она перечитывала его и что-то вычеркивала, иногда отменяла раньше внесенные исправления, но не садилась за написание недостающей концовки. Вся эта пылящаяся бумага — за исключением представленной в университете страницы — не видела света, и до этой зимы Норин не решалась никому её показывать. А затем одним слякотным вечером, вернувшись с балкона с перекура, внеся с собой в комнату облако сильной сигаретной горечи и непонятно откуда взявшееся воодушевление, она повернулась к Тому и спросила:

— У тебя найдется время прочитать мой сценарий?

Хиддлстон поднял на неё удивленный взгляд, закрыл лэптоп, за которым работал, и немного сбивчиво ответил:

— Для меня… это было бы огромной честью. Я с большим удовольствием.

Она ушла в спальню, впервые за год или полтора открыла нижний ящик своей прикроватной тумбы и достала оттуда увесистую пачку бумаги с загнувшимися уголками на некоторых страницах и встречающимися в тексте карандашными росчерками правок. Норин отдала сценарий Тому, уселась прямо перед ним на полу и весь долгий час, пока он читал, внимательно за ним наблюдала. Она жадно всматривалась в его лицо, когда он хмурился или вскидывал брови, когда подпирал рукой подбородок, укладывал вдоль губ палец, улыбался, кивал, хмыкал и смеялся. Норин знала свой текст наизусть, она могла бы наощупь с закрытыми глазами найти любое отдельное слово, и она забывала дышать от восторга, когда Хиддлстон взрывался смехом именно там, где она умышленно хотела вызвать такую реакцию. Где-то на половине сценария он расхохотался так, что на глазах у него проступили слёзы, ему пришлось снять очки и утереться.

— Ну, Джойс… — протянул он, всхлипнув, и поднялся с дивана. — Мне нужна чашка горячего чая. Ты будешь?

Она молча покачала головой. Была слишком взволнованной, чтобы говорить, взбудораженной такой своей непривычной смелостью вынести сокровенное на чужой суд, окрыленной такой реакцией Тома. Пока он набирал воду в чайник и ждал, когда тот закипит, пока отмерял чайной ложкой сахар, перемешивал его и, постукивая ложкой по ободку, стряхивал горячие капли, Норин всё так же неподвижно сидела на полу. Ей хотелось в туалет и покурить, но что-то держало на месте — словно страх, что одним неосторожным шевелением она разрушит всю уютную магию этого момента. В углу мягко светил торшер, за стеклом барабанной дробью стучался дождь, от заваренного Томом чая исходил мягкий молочно-терпкий аромат. Он вернулся к дивану, сел, для удобства подернув на бедрах джинсы, подхватил с журнального столика, служащего перманентой свалкой для её наград и его оставленных у неё книг, свои очки в темной оправе и развернул сценарий. Когда он, посмеиваясь, дочитал, Джойс едва чувствовала свои онемевшие ноги, но всё ещё боялась пошевелиться. Он поднял на неё взгляд, с минуту, доводя её до окончательного исступления, молча с улыбкой её рассматривал.

— Что именно ты хочешь от меня услышать? — наконец заговорил он. Сценарий, всё ещё развернутый на последней странице, лежал на обтянутом потертыми джинсами остром колене Тома, в руке он держал давно опустошенную чашку.

— Абсолютно всё, что ты хочешь мне по этому поводу сказать. И честно.

Хиддлстон изогнул бровь и растянул губы в невнятной гримасе, затем ответил:

— Во-первых, я хочу тебе сказать, что это нужно дописать, Норин. Потому что ты должна это снять. Черт, да это же… Это так злободневно, так тонко и колко, так глубинно и так понятно. Здесь такой психологизм, такая многослойность проблематики, такая выпуклость и разнообразность персонажей, такой…

— А знаешь, — перебила его Джойс, когда он запнулся в поисках подходящих слов. — Мне кажется, ты мог бы сыграть…

— Джулиуса Чепмена? — договорил вместо неё Том, и они широко улыбнулись схожести их видения.

В тот вечер они провели несколько часов за обсуждением сценария, а сегодня, полгода доработки, внимательной вычитки и безжалостных правок спустя один из продюсеров крупной голливудской кинокомпании пытался придержать текст на своём столе, совершенно очевидно рассматривая его как потенциальный для экранизации. Одиннадцать лет и один по-настоящему небезразличный к ней — ко всем её составляющим — мужчина превратили страницу из домашнего задания в возможное исполнение давних мечтаний о режиссёрском кресле.

***

Среда, 6 сентября 2017 года

Лондон

Том шёл пешком. Погода стояла хоть и пасмурная, но теплая и безветренная; в такой вечер прогуляться по неспешно зажигающим фонари улицам было в особое удовольствие. После ужина с отцом, традиционно строгого и неловкого, за которым беседы велись внатяжку и на отвлеченные нейтральные темы, он провел Эмму до ближайшей станции удобной ей красной ветки метро, а дальше пешком направился через Ислингтон и Барнсбери к дому в районе Белсайз Парк. Он брёл не спеша, сунув руки в карманы и перебирая в голове весь тот мусор, разобрать который прежде не хватало времени. Дорога лежала не близкая, — не меньше двух часов — и Том, вооружившись в попавшейся ему на пути кофейне большим стаканом кофе с молоком, принялся устраивать в мозгу порядок. В первую очередь ему следовало избавиться от нескольких горьких сожалений по не доставшимся ему проектам и сосредоточиться на двух короткометражках с его утвержденным участием в них. И нужно было определиться с подарком и поздравлением Норин. Её день рождения был через несколько недель, и это время, начиная с грядущей пятницы и до премьеры «Тора», назначенной на октябрь, Хиддлстон должен был провести в разъездах и продвижении фильма в прессе. Джойс была с головой погружена в съемки, и с такими графиками и географией их работы им не выпадало встретиться ещё больше месяца. И потому Том считал особенно важным тщательно подобрать подарок и позаботиться о красивой своевременной доставке — ему хотелось создать для Норин настоящий праздник.

Одной идеей был проигрыватель и подборка виниловых пластинок с близким сердцу Норин джазом — она несколько раз прохватывалась о том, что было бы здорово крутить старые записи на аутентичный манер, но отправлять массивный проигрыватель и хрупкие пластинки из Лондона в Новую Зеландию, а потом перевозить обратно казалось глупостью. Но других придумок у него пока не было, а потому Том свернул в пролегающий рядом с его маршрутом переулок Камден-Пасседж со всеми его винтажными магазинчиками и раскинувшимся на узких пешеходных дорожках блошиным рынком. Среди немногих ещё открытых в вечерний час лавок Том заметил ту, в которой год назад со случайным везением отхватил старую оригинальную афишу «Леди исчезает» Хичкока, которая теперь висела над мягким изголовьем кровати Норин. Хиддлстон решил поддержать эту случайно возникшую традицию и направился к тесному магазинчику, у входа в который на привязи сидел всё тот же пудель, а внутри за прилавком оказался тот же пожилой сутулый мужчина. Он надеялся, что, если и не вдохновится внутри на новую идею, то сможет отыскать раритетный проигрыватель или пару-тройку хорошо сохранившихся пластинок. Этот набор мог остаться в Лондоне и дождаться возвращения Норин в её квартире или у него дома.

Они с Джойс не съезжались и не рассматривали варианта съема отдельного, третьего, общего жилья, но обменялись ключами и мигрировали друг от друга. Прямо из аэропорта Норин приезжала к Тому и от него же улетала обратно, вечером после ужина в ресторане или вечеринки у друзей они отправлялись к Джойс — находясь в одном городе, они не позволяли себе тратить это редкое счастливое время порознь. Они всегда ночевали вместе, даже если это означало совершенно изнуренными доползти до кровати и, не найдя сил, чтобы умыться, и едва раздевшись, просто выключиться на соседних подушках. Они просыпались и улыбались друг другу, завтракали, — Том готовил, а Норин варила кофе, Том мыл посуду, а Норин сидела рядом прямо на столе, протирала тарелки и возвращала их на полку — вместе отправлялись в душ, и тогда кабинку заполняло горячее влажное облако сладкого цветочно-фруктового аромата её шампуня. Хиддлстон приучил её с утра застилать постель, Джойс научила его не париться по неважным бытовым пустякам. Его перестал напрягать оставленный на подоконнике утюг и не удивляли затерявшиеся по всему дому зажигалки, зато в книгах он находил воткнутые между страницами умилительные записки от Норин, и для Бобби она купила очаровательное клетчатое пальто с проймами для лап и петлей для поводка. В очень многом они были поразительно похожими, во многом имели терпение принимать и часто разделять предпочтения друг друга; в том, где они оказывались разными, гармонично совпадали как отдельные кусочки пазла. Джойс не стесняла его своим присутствием, не нарушала его спокойствия, не тревожила — напротив, дополняла — тот уют, который он прежде тщательно выстраивал вокруг себя и только для себя одного. Она была легкой и не зацикленной на быте, но одновременно очень податливой на важные для Тома изменения, она внесла в его годами выработанную механику удобного существования душевное тепло и позволила ему внедрить свою систематичность в её квартире. Бывали вечера, когда Том поздно возвращался со встреч и прослушиваний, и тогда Норин вместе с нетерпеливо натягивающим поводок Бобом выходили встретить его у метро. А однажды они лежали просто на полу посреди её гостиной, читали, и Джойс с очень непривычной для неё грустью вдруг изрекла, что соскучилась по родителям, и тогда Хиддлстон отложил книгу и отправился за машиной. На своём Ягуаре, — утонченном, умеренно агрессивном — который трепетно любил и за рулём которого теперь — после своеобразного оседания в Лондоне — оказывался всё чаще, он отвёз Норин в Саутгемптон. Все два часа в дороге она сидела, с ногами забравшись на сидение, обняв колени и подпевая всякой попадавшейся им на радио песне.