Уорхол

Великий американский журналист Генри Луис Менкен описывал:

Здесь было сердце промышленной Америки, центр ее наиболее прибыльной и исконной сферы деятельности, слава и гордость самой богатой и великой нации на Земле – и именно тут картина настолько ужасающе отталкивающая, такая невыносимо унылая и жалкая, что оборачивает все чаяния людские в кошмар и дурную шутку. Здесь было богатство несметное, почти превосходящее воображение, – и тут были человеческие обитатели столь гнусные, что стали бы позором и для расы уличных котов. Я говорю не просто о запущенности. В промышленных городах чисто не будет. Что я имею в виду – всеохватывающее и мучительное уродство, отталкивающую мерзость каждого здания на пути.

Коллега Менкена О. Генри высказался о Питтсбурге не многим лучше. Это была «захолустнейшая» дыра на всем земном шаре с населением «самым невежественным, невоспитанным, ничтожным, грубым, отсталым, отвратительным, неприглядным, подлым, сквернословящим, бесчестным, тупым, нетрезвым, грязным, злым, нищим».

Эти эпитеты вполне подходили к окружению Вархолов. Как и черные, которые были единственной этнической группой ниже них на социальной лестнице, восточные европейцы, презрительно называемые «славяшками», считались неумехами и не заслуживающими доверия. Их религия, язык и обычаи казались местным странными, над их детьми смеялись и издевались в школе. Им предлагали низкооплачиваемые должности, а квалифицированным, вроде докторов, оставляли практику только среди своих же. Между самими «славяшками» существовала социальная иерархия в зависимости от вероисповедания и страны происхождения. Из-за отвратительного отношения их соседей (украинцев, поляков, венгров, румын, молдаван и словаков) русины держались обособленно и подозрительно, ограничиваясь общением со своими и только на собственном диалекте, «по-нашему», смеси венгерского и украинского.

Пол, Джон и Энди выросли, разговаривая «по-нашему». Старший Вархола ежедневно читал американские газеты и мог сносно говорить по-английски, но Юлия упрямо отказывалась учить его, и в семье общались только на родном. Когда Пол, старший, стал ходить в начальную школу в Сохо, незнание языка и славянская фамилия сделали его объектом насмешек и нападок.

Пожалуй, точнее всего сформулировал в начале 1930-х в докладе социолог Филип Кляйн, отметив:

Наступление прогресса в Питтсбурге по мощи своей было невиданным и подчеркнуло известные противоречия своей эпохи… Социальная стратификация ужесточилась по всем фронтам, где только возможно, – местная, корневая, политическая и экономическая. Чтобы понять, что такое Питтсбург, нужно представить его как огромную фабрику, нацеленную на общенациональный рынок, вытягивающую ресурсы со всех сторон света и рассчитывающую там же найти и сбыт своего продукта… Определяющие ее удел силы были преимущественно экономического характера, следующие за волнами национальных прогресса и упадка. Депрессия ударила по Питтсбургу сильнее, чем в остальных районах, где промышленность была менее значимой. Городские заводы стремительно свернули производство, рабочих разогнали за ночь… Традиционный американский оптимизм уступил место унылому пессимизму. Отчаяние охватило души. Прощай, изобилие, вера в легкие деньги и устроенный быт. Жизнь помрачнела, словно небеса над городом…

«Если ад существует, то он перед вами, – будто бы сказал какой-то шахтер. – Работы нет, голод, боишься пулю словить, хоть и стыдно признавать такую правду». Во время сухого закона полиция закрывала глаза на то, как алкогольные бароны разъезжали на блестящих авто по Шестой улице, также известной как Великий мокрый путь, полную набитыми под завязку кабаре вроде The White Cat, The Devil’s Cave и Little Harlem. Также полицейские не заботились патрулированием худших иммигрантских трущоб в Хилле, и бродячие банды малолетних хулиганов терроризировали жителей. Проституция и рэкет процветали, а пьянство среди питтсбургских работяг стало поголовным. Они жили в деревянных домиках, многоэтажках и лачугах, теснившихся у подножий крутых холмов. Токсичные выбросы в атмосферу делали случайное возгорание обычным делом, и Энди вырос и всегда жил в страхе перед пожаром. Мало где была полноценная канализация; большинство пользовались туалетами на улице, у которых не было стока. Когда шел дождь, дерьмо струилось вниз по холмам, вливаясь в стихийные свалки, на которых играли рахитичные, бледные дети. Даже на окраинах районов поприличнее встречались загаженные улицы, брошенные аварийные дома и переполненные мусорные баки, из-за чего в жаркий день эти «ароматы Средних веков» заставляли вновь прибывших говорить, что «запах Америки им не по вкусу». Позже Энди описывал свой родной город как «самое худшее место, где довелось побывать».

Один из виднейших жителей Питтсбурга, Эндрю Меллон, был не только из самых богатых и влиятельных граждан Америки, но также являлся секретарем государственного казначейства в администрации Кулиджа и Гувера. Меллоны на Депресии солидно зарабатывали. Что они не могли себе позволить – это бунт в родном тылу. Меллоны усилили полицию, которую местные называли казаками, и разгоняли рабочие демонстрации с такой жестокостью и постоянством, что эти стычки даже расследовались Конгрессом. В 1930 и 1931 годах к протестантам, требующим выплаты пособий, применили слезоточивый газ и стрельбу.

Для многих то были мрачные, отчаянные времена. Для других они стали возможностью подвергнуть критике саму основу американского капитализма. Когда кандидат в президенты от популистов отец Кокс 8 января 1932 года привел свою измученную, голодную и безработную армию из пятнадцати тысяч человек обратно в Питтсбург из столичного Вашингтона, где потребовал немедленной выплаты пособий и предоставления рабочих мест, его слова «что-то необходимо предпринять, чтобы сдержать насилие» были не просто предостережением. С ухудшением условий жизни в Питтсбурге и целиком по стране зверскую меллоновскую полицию вооружили пулеметами.

Питтсбург воплощал все главные черты американского духа двадцатого столетия: уверенность, напор, амбициозность, корысть, влияние, простодушие, надежда, удача, взяточничество, порочность, насилие, энтропия, беспорядок, безумие и смерть – черты, впоследствии проявившиеся в работах Энди.

Энди оказался в эпицентре неурядиц. Его отец потерял работу и вынужден был полагаться на свои бесценные накопления и случайные заработки, чтобы прокормить семью. Им пришлось съехать в двухкомнатную квартиру за шесть долларов в неделю в доме 6 по Молтри-стрит, между Пятой авеню и Мононгахилой, где теперь мост Брейди пересекает реку.

Джон Вархола описывал его так:

Здание было двухэтажное. Мы жили на первом. Второй этаж люди снимали. Ванна была просто металлической. Мы кипятили воду на плите. Комнатами нам служили кухня и спальня. Мы спали втроем на одной кровати. Район был безопасный. Раньше вообще не было так опасно, как сейчас.

По вечерам мы болтались прямо у дома. Дальше чем через дорогу не ходили. Всегда играли на улице. Тогда и машин-то почти не было.

Дела у Вархолов обстояли куда лучше, чем у многих жителей Питтсбурга. Шестнадцатого января 1931 года организации, оказывающие помощь нуждающимся, объявили о сорока семи тысячах семистах пятидесяти голодающих. В июне пять тысяч голодных протестантов прошли по городу. Для сравнения: не участвовавший в маршах старший Вархола, когда не искал работу и не ходил по родственникам, мог позволить себе присматривать дом за городом поблизости от Линдоры, где жили близкие Юлии. Когда цены упали, Андрей решил перебраться из трущоб в более комфортабельный, безопасный район, хотя саму покупку дома он совершил только в 1934 году. Юлия подрабатывала, за два доллара в день убираясь в домах и моя окна. А еще часами мастерила цветочные фигурки из консервных банок, которые продавала за двадцать пять – пятьдесят центов.

Энди вспоминал о них пятьдесят лет спустя: