Уорхол

Религия играла значительную роль в доме Вархолов. Они были набожными грекокатоликами, которые истово соблюдали календарь своей конфессии, вроде празднования Рождества 7 января. Энди крестили нескольких недель от роду и сразу же причастили. Имя Эндрю напрямую связывало его не только с собственным отцом, но и с дедом по материнской линии Ондреем Завацким и дядей Ондреем Завацким. Ритуалы у грекокатоликов мрачные и величественные. Служба начиналась с изгнания дьявола, а завершалась помазанием младенца в качестве «борца за Христа». Андрей был строгим человеком, читавшим молитвы перед приемом пищи и требовавшим полного покоя по воскресеньям. После похода семьей на службу за одиннадцать километров в крошечную деревянную церковь Святого Иоанна Златоуста на Сейлайн-стрит, в рабочем районе Гринфилда, они с женой Юлией настаивали на том, чтобы остаток дня посвящался семье.

Пол Вархола:

С утра по воскресеньям мы ходили в церковь. Вроде километров за восемнадцать. Тогда она была греческой католической. Сейчас ее византийской католической называют. Воскресенье был день покоя. И ножниц в руки нельзя было взять по воскресеньям. Только в церковь, потом меняешь одежду для церкви и никаких игр или чего подобного. У моего отца с этим было очень строго. И мама ничем не занималась. Даже не шила. Он был суров. Запрещалось даже ножницы взять, чтобы обстричь что-то. А если в церковь в воскресенье не пошел, то и из дома не выйдешь. А у нас ни радио, ничего, чего делать-то? Мама нам рассказывала истории.

Его брат Джон говорил:

Воскресенье было радостным событием, раз телевизора или радио у нас не было, то люди ходили друг к другу в гости. На первом месте была религия. Все выходцы из Восточной Европы тут были очень дисциплинированны. Мама утверждала, что походы в церковь любила больше обычной жизни. Никогда не верила в богатство, верила, что только добродетельность может сделать счастливой. Думаю, религия сформировала характер Энди. Нас учили не обижать никого, стараться все делать правильно, верить, что мы тут ненадолго, сохранять свои ценности, духовное, потому что все материальное останется позади.

Грекокатолическая церковь также была центром русинской общественной жизни. Это еще больше удалило Вархолов от большей части их соседей, римских католиков, но подобная изоляция от общины значительно смягчалась многолюдностью семей Вархолов и Завацких. К моменту переезда в 1930 году в жилье посвободнее, на Билан-стрит, 55, что в нескольких кварталах от Орр-стрит, лучшей подругой и соседкой Юлии стала ее сестра Мария, а еще два брата и другая сестра жили неподалеку в Линдоре. Брат Андрея Йозеф тоже жил по соседству. У всех этих братьев и сестер были свои семьи, что помещало Энди в обширную дружественную сеть из теть, дядь и двоюродных сестер и братьев, тесно общавшихся друг с другом все его детство.

Юлия и Мария вместе пели на свадьбах, крещениях, похоронах и постоянно вспоминали свою прошлую жизнь в Микове. Мария была застенчивой и нервозной, уже с небольшими проблемами с алкоголем; Юлия – неизменно говорливой общепризнанной любимицей. Дочь Марии Юстина (Тинка) приходила в гости и играла в семью с Джонни-папой и Энди-ребенком, а Джон вспоминает: «У нас с Энди был на крыльце цыпленок в качестве питомца, пока мать его на суп не пустила».

Андек, как его звала мама, быстро проявил себя необыкновенно энергичным и умным. Это был пухлый живой ребенок, и сразу заметили, что схватывал он все быстрее братьев.

Энди питтсбургский родился в реальности Иеронима Босха, воплощенной в наши дни. Все находилось в постоянном и быстром движении. Расположенный в верховье трех рек, город был важным посредником между Востоком и Западом, а еще производил уголь и сталь, необходимые для промышленности Америки. Паровозы пыхтели туда-обратно днем и ночью, издавая пронзительные свистки. Суда тарахтели вниз и вверх по оранжевой и серой рекам, выгружались и загружались, их сигналы разрезали темный мрак неба. Разнообразные механизмы заводов кричали, охали и скрежетали индустриальную оперу из преисподней. Сотни тысяч рабочих сновали между фабриками, доками, шахтами, барами и постелью. Движущиеся картинки о воплощенном капитализме. Взяточничество на всех уровнях администрации было так распространено, что права регулярно ущемлялись. И между тем Питтсбург был, даже для Вархолов, живым, энергичным, увлекающим и пестрым городом, дрейфующим среди моря постоянных прибытий и отправлений, торговли, политики, секса, алкоголя и корысти. Больше нигде в Америке газет на иностранных языках не выпускали.

Фотограф Дуэйн Майклс, выросшая в одно время с Энди, а впоследствии с ним подружившаяся, вспоминает:

Раз наши реки были оранжевые, я считала, что все реки такие. По ночам сталепрокатные заводы озаряли небо; всегда такое инферно. Фабрики очень шумели; слышно было, как краны сбрасывают гигантские предметы и гремят. Какая-то в этом была драма, даже что-то пугающее. Ребенком я думала, что тут просто великолепно… лучшее место для жизни.

Стефан Лорант писал в своей книге «Питтсбург: История американского города»:

Это самое колоритное место среди всех больших городов Америки. Там была вечная мгла, постоянный туман стоял в небе. Силуэты зданий и кораблей были затушеваны, порой едва различимы, скорее просто угадывались. Фигуры людей, идущих по улицам, казались ненастоящими, словно в сказке.

Город раскинулся на площади более пятидесяти квадратных миль холмов и долин. Его шестисоттысячное население делало его шестым крупнейшим городом США. В 1920-е он стремительно разрастался. Большая часть его обитателей были иммигранты, работающие на двух основных отраслях промышленности – угольной и сталелитейной – постепенно превративших город в некое подобие дьявольской кузни. Круглые сутки Питтсбург находился в огненном кольце. Огромные шары пламени выбивались из чрева металлургических заводов, окрашивая ночное небо в невероятные оттенки фуксии и фисташкового – цветов, которые позже стали у Энди любимыми. На холмах по берегам рек огни печей сверкали, словно красные глаза зверя, а в дневное время выбросы повисали в небе чернильным покровом, чтобы соединиться для образования первого промышленного смога (термин в Питтсбурге и придумали). Пилоты в небе могли унюхать угольные пары, исходящие от реки Мононгахилы. Джон Вархола вспоминает: «В течение дня было так дымно, что порой солнца-то не было видно из-за гари, смога и копоти с заводов». Машины включали фары, фонари горели день напролет. По легенде Уорхола, первыми словами Энди было: «Посмотри на солнечное сияние! Посмотри на солнце! Посмотри на свет!» Всю свою жизнь он обожал солнце и ненавидел холодную, темную пору. А из-за копоти сложно было поддерживать чистоту. Домохозяйки каждое утро, день и вечер тратили время, чтобы смести с крыльца рудную пыль; новые здания быстро чернели; белые воротнички к полудню покрывались сажей. Приличные дамы порой надевали респираторы, чтобы сходить за покупками в центр.

Город подмяла под себя небольшая группа промышленников – семьи Карнеги, Фриков, Хайнцев, Меллонов и Вестингаузов. За довольно короткое время они сколотили внушительный капитал. Эти питтсбургские миллионеры жили в нарядных особняках Шейдисайда, построенных из заморских материалов и роскошно обставленных. Дома на пятьдесят комнат, частные кегельбаны и десять ванн были в норме вещей. Претенциозные в вопросах вкуса и ведущие эффектный образ жизни, питтсбургские миллионеры жаждали быть принятыми в высшее общество. Члены их семей регулярно объезжали Европу, скупая произведения искусства и уламывая аристократов вступить в брак с их отпрысками. Условиям жизни своей рабочей силы они уделяли мало внимания. Питтсбург был городом резких контрастов. Первые годы жизни Энди совпали с началом Великой депрессии. «Закопченные старые районы застыли, опустевшие, – писал семейный биограф Меллонов Бёртон Херш. – Сумевший пробиться свет мерк, поглощаемый заброшенными колеями железнодорожных путей, застревая на вилках, с которыми шли в бесплатную столовую за порцией пышек нетрезвые новобранцы „голодного каравана“ отца Кокса на Вашингтон. Город приходил в негодность. Административный корпус парализован».