Уорхол

В тот вечер они не выходили. Чарльз заказал ужин. Энди ничего не хотелось. На другое утро Энди вел себя так, будто ничего не произошло. В полдень он сделал несколько фотографий Чарльза в плавках на пляже возле отеля. Прежде чем вечером они отправились в Токио, Чарльз дал понять, что больше подобных противостояний быть в поездке не должно. Сцена была весьма необычная, как он вспоминал. Никогда прежде он не видел Энди, пылающего такой яростью, – тот аж в драку лез, – и впоследствии его таким тоже не видел.

По мнению Чарльза, Энди окончательно отошел от инцидента, стоило Гавайям скрыться из виду, они прекрасно провели время в путешествии по Дальнему Востоку через Японию, Индонезию, Гонконг, Филиппины, завершив его на Бали. Энди показал себя туристом храбрее Чарльза: отказался покинуть ресторан во время небольшого землетрясения, раз местные не уходили; бесстрашно проехал над глубоким ущельем по узкому мостику, пока Чарльз был в ужасе; стремился перепробовать всю местную кухню… Вот только оказался абсолютно непрактичным. Попросту отказался нести хоть какую-то ответственность за организацию чего-либо, и Чарльзу пришлось заботиться обо всем, неизменно испытывая на этот счет раздражение.

Энди, понятное дело, постоянно рисовал. Чарльз фотографировал и снимал на 8-миллиметровую пленку. Кое-где они выглядели парой весьма экзотической. Посещая гей-бар в Японии по рекомендации врача Лисанби, бывавшего там при Макартуре на службе, они попали в окружение услужливых подростков. И глубоко в балийских джунглях, посреди ночи, на традиционном танце молодых девушек оказались единственными белыми. Как заметил Чарльз, Энди вроде бы получал удовольствие от всего, но держался в стороне от непосредственного участия в мероприятиях, предпочтительнее переживая их посредством Чарльза, который танцевал и с девочками, и с мальчиками и включался в любое действие за него.

В своей лаконичной манере Энди коснулся сути происходившего двадцатью годами позже, комментируя поездку:

«Прогуливаясь по Бали, я увидел группу людей на полянке за празднованием, потому что кто-то ими очень любимый только что умер, и я осознал, что все именно так, как предпочитаешь о том думать. Порой люди позволяют одним и тем же проблемам годами делать их несчастными, пока не скажут им „ну и что“. Это одна из моих любимых фраз.

Ну и что.

Моя мать меня не любила. Ну и что.

Мой муженек меня не потешит. Ну и что.

Даже не знаю, как я справлялся все годы, пока не узнал этот трюк. Много времени ушло у меня на то, чтобы его выучить, зато теперь уже не забыть».

Это краеугольный камень философии, которая сделает Энди Уорхола знаменитым в 1960-е.

Чарльз всегда считал, что Энди мог бы стать великим художником. «Однажды я всерьез взялся за него насчет того, чтобы тот стал художником лучше, чем есть. Спросил: „Ты кем хочешь быть? Не хочешь стать великим художником?". Энди ответил: „Я хочу быть Матиссом"». Тем самым он имел в виду, как считал Чарльз, что хочет оказаться в такой позиции, где что ни сделай – все становится значительным.

«Сказал „Я хочу быть знаменитым". Была в то время в Vogue или Harper’s Bazaar замечательная фотография Матисса работы Картье-Брессона. В Матиссе Энди не столько привлекало его творчество, сколько тот факт, что Матисс достиг того момента в своей карьере, когда ему достаточно было оторвать кусочек бумажки и приклеить его к другому, чтобы это было воспринято как важное и значительное. Сам факт, что Матисса признали всемирно известным, и подобное признание притягивали Энди. Здесь, думаю, ключ ко всей его жизни».

Корни «славяшки»

1928–1932

Я пришел из ниоткуда.

Энди скрывал собственное детство во лжи и легендах с того самого момента, как получил мало-мальское внимание публики. Со времен колледжа он слагал в производственных масштабах истории о тяготах своей жизни и рассказывал разным людям, как вырос в разных местах. В тех крохах прошлого, что он соизволял разглашать, всегда были и частички правды, но даже его приближенным никогда ничего не было известно наверняка. Самой большой тайной было место и время его рождения. Любил рассказывать, что он из Мак-Киспорта, небольшой этнической общины рабочих к югу от Питтсбурга, но порой говорил, что родился в Филадельфии или вообще на Гавайях, то в 1928, то в 1925 или 1931 году. Впоследствии он разыграл собственную сцену рождения в декорациях, сгодившихся бы и для «Сумерек богов», с актрисой в роли его матери, утверждающей, что родила его в одиночестве в полночь, в самом центре большого пожара.

В мифологии Уорхола Энди был ребенком Великой депрессии, которому зачастую приходилось обходиться похлебкой из кетчупа на обед. Отец его был шахтером, которого сын видел нечасто и который умер, пока тот был еще ребенком. Братья дразнили его, а мать постоянно болела. Никто его не любил, и он никогда не знал ни веселья, ни дружбы. К двенадцати годам он лишился кожного пигмента и волос.

Он заставил поверить окружающих, что преодоление каждого жизненного препятствия наделило его противоречивыми чувствами по поводу собственного бытия. «Думаю, лучше быстро родиться, ибо это больно, и быстро же умереть, ибо это больно, только, думаю, родиться и умереть в ту же минуту – вот лучшая из жизней, потому что, как священник сказал, гарантированно попадешь в рай». Говорил, что появление его на свет было ошибкой, что это будто «похищение и продажа в рабство».

К моменту рождения Энди в спальне его родителей 6 августа 1928 года его отец Ондрей (Эндрю) и мать Юлия Вархолы уже с десятилетие проживали в тесной двухкомнатной хибаре из красного кирпича на Орр-стрит, 73. Эта улица была зажата между мутными водами реки Мононгахила и злачным округом Хилл, всего в миле от городской тюрьмы, что в трущобах Сохо Питтсбурга. Их первенец Пол родился 26 июня 1922 года, второй сын, Джон, 31 мая 1925 года. Вархолы были русинами, эмигрировавшими в Америку из русинской деревни Микова в Карпатах, недалеко от границы России и Польши, с территории, на рубеже столетий принадлежавшей Австро-Венгерской империи.

Отец Энди (называемый мальчиками Ноня и Андрей женою) был лысым крепким, упитанным мужчиной с большим животом и массивным торсом, ростом 174 сантиметра. Нос картошкой, пухлые губы, пышные бакенбарды, слабый подбородок и бледная кожа делали его, тридцатипятилетнего, похожим на советского лидера Никиту Хрущева. У него была хорошая, стабильная работа в Eichleay Corporation, занимавшейся укладкой дорог, расчисткой территорий и сносом домов. В те годы преимущественно деревянного жилья это было обычным делом: здание целиком буквально вырывалось и перемещалось дальше по кварталу или через дорогу, чтобы дать место новому строительству. Порой он уезжал из города по работе на недели и месяцы. Зарабатывал пятнадцать – двадцать пять долларов за шестидневную неделю по двенадцать часов за смену.

Говорили, что он выделялся из общей массы своим интеллектом и моральными качествами. Много работал и прилежно копил. Земляки – те, что тратились на выпивку и игры, – считали его угрюмым и прижимистым. К концу 1920-х Андрей Вархола владел несколькими тысячами долларов в почтовых облигациях и каждую неделю добавлял что-нибудь к своим накоплениям.

Матери Энди труднее приходилось привыкать к жизни в Америке, чем ее супругу. Когда родился Энди, ей было тридцать шесть. Лицо ее было тонким и осунувшимся, на глазах очки в тяжелой оправе, а волосы потихоньку начали седеть. Она всегда ходила в длинном простецком платье с передником, а на голове обычно была косынка. По-английски не могла сказать и слова. Что для женщины от природы общительной и открытой было особенно болезненно, но Юлия считала, что, словно Иисус, люди приходят в этот мир страдать. Она легко пускала слезу и со смаком перечисляла несчастья своей жизни в Европе во время Первой мировой, призраки нищеты, болезней и смертей которой преследовали ее до самого конца. Она ежедневно молилась и писала письма двум своим младшим сестрам домой, в Микову.