Уорхол

Мечты Энди были разрушены раз и навсегда, когда Чарльз получил пищевое отравление. Его ужасно тошнило, когда они прибыли в Калькутту, один из самых грязных и вонючих городов Индии. Энди, который ел с ним одно и то же, не пострадал. Чарльз же с трудом мог доползти до туалета. В отель пришел доктор, прописал несколько недель покоя и дал каких-то лекарств. Тем же вечером они прочитали в газете о смерти на ступенях больницы беременной женщины, которой назначили не то лекарство, и Чарльз решил, что не желает умирать в Калькутте. Они вылетели из Калькутты в Рим через Каир.

С этого момента в путешествии началось новое безумие. При посадке в Каире Энди и Чарльз были поражены, увидев, что аэропорт оцеплен солдатами и танками. Это было за несколько месяцев до Суэцкого кризиса. У всех отобрали паспорта и погнали от самолета по взлетно-посадочной полосе под свист истребителей, топот солдат и выкрики команд, завели в барак, где заставили посмотреть пропагандистский фильм и потом повели обратно в самолет. Энди был заботлив, но все так же отказывался брать на себя ответственность за их билеты, паспорта и багаж, несмотря на то что Чарльз едва мог стоять. Ему пришлось побеспокоиться, чтобы их паспорта вернули. Энди же просто болтался вокруг, словно зомби. В Риме они оказались на следующее утро, а в Grand Hotel Чарльз с радостью упал в кровать и вызвал итальянского врача.

Две последующие недели он был привязан к постели. К его немалому разочарованию, Энди таки решился провести эти пару недель не осматривая достопримечательности Рима, а сидя у постели Чарльза, рисуя его бодрствующим и спящим, наслаждаясь безраздельным обществом объекта своего желания. Уже скоро Чарльзу это стало в тягость. Само присутствие Энди в комнате отбирало у него силы, которых и так было мало. Только расслабишься, как тот уже был рядом. Лисанби умолял его хотя бы сходить посмотреть на папу, и Энди таки совершил несколько экскурсий, вернувшись в печали с купленными шарфами. Когда Чарльз поправился, и они поехали на север во Флоренцию осмотреть тамошние красоты, Энди ходил, демонстративно понуро мыча «Ух ты!» или «Надо же!» перед Тицианом или Боттичелли.

Ко времени их приезда в Амстердам он значительно повеселел, и они хорошо проводили время, отдыхая, по выражению Чарльза, от путешествия, разъезжая по лучшим окрестным ресторанам и осматривая город.

Чарльз был шокирован до предела, когда Энди улизнул, стоило им пройти таможенный контроль в аэропорте Кеннеди, оставив его со всеми их сумками и пакетами: сел в такси и поехал домой, и слова не сказав. «Словно совсем другой человек вдруг показался, – переживал он. – Я и представить себе не мог, что Энди может быть таким решительным. Будто вся эта поездка на самом деле была притворством, он все уже высказал в Гонолулу и просто терпел до дома. Я был просто в ярости».

Как, кажется, и Энди. Его брат Пол заметил, что «он был не особо доволен Чарльзом Лисанби. Говорю: „Что теперь с Чарльзом Лисанби, вы с ним теперь не друзья?“ Говорит: „Ну, он вел себя как свинья. Забрал себе многое, что мы вдвоем покупали". Энди был обижен. Говорит: „Вот ведь! Затеешь поездку вокруг света и захочешь оставить себе кое-какие фотографии, а он все изгадит"».

Но другому своему гей-приятелю Энди пожаловался, что «проехался с парнем вокруг света и даже поцелуя не добился».

Прождав в запале несколько дней в ожидании звонка, Чарльз понял, что Энди звонить не будет, поэтому сделал это сам и сказал: «Энди, почему ты так поступил?».

Энди сделал вид, будто ничего не случилось. «Ой, а чего не звонил-то? – спросил он. – Мне показалось, что надо было ехать домой одному».

Они остались друзьями, много виделись в последующие восемь лет, но уже никогда не было как прежде. Чарльз чувствовал, что Энди в него все еще влюблен, но уже никогда не простит. Осознал, что у них просто нет никаких шансов, что ничему не бывать. Порой Энди озвучивал, что, живи они вместе, все было бы намного проще, но никогда уже не давил, как тогда в Гонолулу.

Отказ Лисанби, может, и стал ударом для Энди, но ему было чем развеяться. Ребята из Serendipity уговорили его снять второй этаж на Лексингтон-авеню, 242, откуда съезжал Калвин Хольт, оставить Юлию на четвертом и начать кутить в свое удовольствие, хоть немного. Пора было перестать ютиться в этой пещере летучей мыши без мебели, говорили ему они. Считали, что Энди всегда робел перед гламурной жизнью, которой так жаждал, не надеясь, что может ею жить, и они помогали ему поверить, что может.

Пока Энди продолжал работать наверху последние месяцы 1956 года, они обставляли квартиру снизу. В итоге они создали сценическое пространство, ставшее новой модной тенденцией. Стефан и Калвин разместили длинный белый плетеный диван в гостиной и установили по белой деревянной колонне с большим шаром наверху с обеих его сторон. Над ним раскинулись листья высокой пальмы в горшке. Если не считать пары рустикальных кресел-качалок, сделанных из лозы и веток, гостиная в остальном была пустою, так что, сидя на диване, чувствуешь себя словно в декорациях пьесы Теннесси Уильямса. В передней комнате они поставили большой круглый стол, поставив вокруг него восемь стульев из древесины. Над столом висела огромная стеклянная люстра от Tiffany. Окна закрывали белые занавески, а кухонный буфет был заставлен прекрасным белым фарфором. Знакомый соорудил стереосистему. Золотая кровать с балдахином в стиле Людовика XIV и содранная с Эрты Китт тигриная шкура в качестве напольного коврика оказались в спальне.

Теперь у Энди была своя собственная площадка для игр, и он начал устраивать вечеринки. Впоследствии гости вспоминали, какими же веселыми были эти сборища. Энди запускал через стерео мелодии из бродвейских шоу, и все им приглашенные были, так или иначе, в самом расцвете своей юности. На вечеринках было полно эксцентричных девиц, которых он всегда старался поддерживать, и самых красивых юношей. Энди теперь притягивал к себе множество людей, потому что внешне он всегда казался уверенным, делился льющейся через край энергией и всех воодушевлял.

Под влиянием Натана Глака, квартира которого сама напоминала музей, Энди стал собирать произведения искусства. Он приобрел акварели Магритта и Челищева, рисунок Стейнберга, раннего Клее, цветной оттиск Брака, Миро, литографии Пикассо и песчаную скульптуру Костантино Ниволы (которую Юлия привязала к книжному шкафу веревкой, узнав, во сколько та обошлась). Натан был недоволен бесцеремонностью, с которой Энди обращался со своими приобретениями. Большинство было прислонено к стене и развешано без рам.

Спонтанно Пол и Джон нередко могли решить: «Эй, а не поехать ли в Нью-Йорк к бабе!» – и осаждали с детьми квартиру Энди. Тот вроде бы радовался их визитам не меньше Юлии.

Джордж Вархола:

Он установил для нас двухэтажные кровати. Баба ходила на рынок, покупала овощи и готовила на большой плите. Энди покупал нам подарки. Однажды это был очень классный фотоаппарат. Снимаешь, и выскакивает мышка.

Энди совершил настоящий прорыв своим шоу Crazy Golden Slippers в галерее Bodley в декабре 1956 года. Это были большие блокированные рисунки ботинок, раскрашенные золотым или украшенные позолоченным металлом или фольгой, как та лаковая мебель в Бангкоке. Холодные, иконографические золотые тапки стали разительным контрастом с его интимными, вуайеристскими мужскими портретами, выставленными в начале того года, и, может быть, поэтому имели больший успех. Он дал каждой обувке имя: Элвис Пресли, Джеймс Дин, Мэй Уэст, Трумен Капоте и Джули Эндрюс в числе прочих получили по ботинку, отражавшему их индивидуальность. Джули Эндрюс с мужем Тони Уолтоном пришла на открытие, как и актриса Тэмми Граймс. Гей-представительство было урезано.

За выставкой последовал цветной разворот с Crazy Golden Slippers в журнале Life. Энди так беспокоился, что его труды отвергнут, что потащил Дэвида Манна с собой в редакцию Life. «Энди все повторял: „Ой божечки! Им абсолютно не понравится, все будет ужасно, меня с потрохами съедята, – вспоминал Манн. – Он был весь как на иголках».