Уорхол

Тем временем популяция кошек увеличилась: их было от восьми до двадцати, в зависимости от того, как быстро Энди удавалось раздавать их. Большинство друзей получили хотя бы по одному уорхоловскому котенку, многие из которых оказались необычайно капризными и агрессивными. Однажды одна из кошек так укусила его мать за руку, что той пришлось идти в больницу. Тогда он решил, что кошек у них слишком много, и избавился еще от нескольких, но все равно оставался целый зверинец. Они рыскали по джунглям из бумаги, драли принадлежности Энди, ссали на них и время от времени проносились сквозь беспорядочные кучи его работ в припадках кошачьего бешенства. Юлия, с ведром и шваброй, вечно убирала за ними. Телевизор постоянно был включен, в половине случаев на пару с проигрывателем с записями бродвейских шоу. Один из друзей заметил, что пройти по квартире и ничего не уронить и не споткнуться было задачей для канатоходца. Другие описывали жилище как «пещеру летучей мыши» или декорации фильма «В порту». Клауберу кошки напоминали «суррогатных детей» Энди. Для большинства они стали частью легенды: Энди жил в безумной студии со своей мамой и двадцатью одной кошкой. Запах, говорят, был еще тот.

Квартира располагалась над ночным клубом, баром Shirley’s Pin-up на первом этаже, и грохочущие биты песни You’re So Adorable струились в окна, смешиваясь с грохотом подземки Лексингтон-авеню в нью-йоркскую какофонию, которая неместным и глаз бы сомкнуть не позволила. Впервые в своей жизни Энди, который теперь мог считать себя ньюйоркцем, оказался в городской стихии.

Тем летом оба брата по разным поводам навещали Энди, и теперь в квартире хватало места остановиться и им самим, и их детям. Его мать всегда радовалась этим визитам, а ребятне, кажется, нравилось играть с дядей Энди, который раздавал им карандаши для рисования, чтобы не слишком ему мешали, и всегда что-нибудь дарил каждому по прибытии.

Гости тоже стали заходить все чаще, хотя им редко удавалось найти себе местечко между всеми кипами бумаг и котами. Кто бы ни пришел, Энди не переставал работать над заказами на следующий день. «В этом вопросе он был каким-то демоническим, – вспоминал один из друзей. – Он работал беспрестанно». Другой говорил, что единственное время, когда Энди не работал, случалось, когда он внезапно срывался в Cafe Nicholson или театр, оплачивая обеды и билеты скомканными банкнотами, которые доставал изо всех возможных карманов и даже из ботинок.

Он был большой шалун, много зарабатывал на рекламе и просто жил в свое удовольствие. В последнюю минуту мог вдруг захотеть увидеть последнее шоу на Бродвее, а я говорила: «Энди, сейчас уже билетов не достать». А он говорил: «Ой, нет, мы билеты найдем. Поехали, поехали». И он едет на такси и идет прямо в кассу к восьми тридцати, а у них только самые дорогие места в первом ряду. Он никогда специально не наряжался для таких случаев. Ему нравилось вот так поступать – направиться куда-нибудь внезапно посреди ночи, устроить пикник в парке.

А еще Энди снова заинтересовался танцем – теперь, когда он мог позволить себе билеты на Пола Тэйлора, Джона Батлера и Марту Грэм.

Юлия, с ее деревенскими манерами, сбивчивым английским и девичьим смехом, стала любимицей его друзей, пока шила, готовила и, случалось, даже раскрашивала рисунки Энди за него. «Я неплохо узнал Юлию, – вспоминал Леонард Кесслер. – Она все готовила „капушту“, это капуста с ребрышками. Самое то, если жить где-нибудь на Аляске или Юконе. Самый жаркий летний день, а она заявляет: „Капушта тебя согреет“. – „Миссис Уорхол, – говорю, – мне тепло“. – „Может быть и теплее“, – она отвечала».

Энди обожал сладости, и его собственные пристрастия в еде склонялись к богатым жирами тертым авокадо с шоколадом, которые для него делала Юлия, недоуменно бурча. Джордж Клаубер регулярно приходил на капушту и халупку, хотя и вспоминал, что «обед был исключительно для затравки. Энди все не терпелось куда-нибудь направиться после. Его мать не особо была заинтересована в общении. Она всегда напоминала мне мою. Одиночка. Беда в том, что он не знал, что с ней делать».

Другие, заходившие на Лексингтон-авеню, были заинтригованы и очарованы отношениями между Энди и Юлией, особенно в моменты противостояния, когда Юлия подавляла своего эксцентричного сына. Он уже начал носить костюмы и галстуки в ту пору, но по-своему. «Часто покупал дорогие ботинки, – вспоминал один гость Лексингтон-авеню, – но прежде, чем носить их, проливал на них краску, мочил их, позволял котам их обоссать. Когда образовывался нужный налет, он их надевал. Хотел выглядеть потрепанным, как принц, который может позволить себе дорогие туфли, но не ценит их и обращается с ними как с никчемными». Часто не завязывал ботинки. Кто-то утверждал, что Энди так и не научился завязывать галстук.

Когда у него концы не сходились, просто их отрезал. В итоге у него скопилась целая коробка отрезанных концов галстуков. Маму это бесило, но на самом деле Энди выглядел отлично, совсем как надо выглядел. У нее случались припадки: она выходила на улицу, следовала за ним, мол, что он все не встретит хорошую девушку и не женится… Такой был сценарий. Не знала, как относиться к Нью-Йорку и друзьям Энди. Она и на улицу-то не выходила, если не считать А&Р.

В ответ на это Энди кривился от смущения и причитал: «Ой, ма! Отстань от меня, ма!»

В целом тем не менее было заметно, что Юлия была безумно счастлива быть с Энди. «Мне нравится Нью-Йорк, – бубнила она. – Люди хороший. У меня своя церковь, хорошая большая церковь на Пятнадцатой улице и Второй авеню. А воздух… воздух лучше, чем в Пенсильвании».

Жизнь Энди шла по более-менее повторяющемуся сценарию. Он поднимался около девяти, и мама готовила ему завтрак. Потом он быстро заканчивал недоделанную работу, напяливал свою униформу Тряпичного Энди и уезжал на такси в редакцию журнала или офис рекламного агентства, чтобы доставить или забрать новые заказы. «Это было как с лабораторной крысой, они всё ставят на тебе эти опыты и поощряют, если все сделаешь правильно, а если ошибаешься, одергивают, – написал он позднее. – Назначат мне встречу в десять утра, поэтому я кровь из носу стараюсь прибыть туда ровно в десять, приезжаю, а ко мне не выйдут до без пяти минут час. Поэтому, пройдя через это раз так сто, слышишь „в десять“ и думаешь себе: „Ну-ну, конечно, приеду-ка я без пяти минут час“. Так что я стал подъезжать к без пяти минут час, и это всегда срабатывало. Вот это самое время для встреч».

Проведя час с арт-директором, Энди мог поехать на бизнес-ланч в дорогой ресторан в Ист-Сайде. После ланча он ехал в другой офис за материалами для заказа. Ближе к вечеру он обычно заезжал в свое новое любимое местечко, Serendipity, выпить кофе с пирожными. Serendipity, то есть «наитие», – этим словом можно было бы описать отношение Энди к жизни – находился на первом этаже здания на Восточной 58-й улице и предлагал среди прочего, в стильных белоснежных декорациях, мороженое, торты, кофе и модные безделушки. Это была мекка таких знаменитостей, как Глория Вандербильт, Кэри Грант и Трумен Капоте. К Энди часто присоединялся молодой человек или сразу несколько, которые порой помогали раскрашивать его рисунки. Владельцы, которым вскоре суждено было серьезно повлиять на судьбу Энди, поначалу увидели в нем человека необычного и одухотворенного, державшегося довольно грустно и сиротливо и иногда напоминавшего бедного родственника из провинции. Перед уходом он нередко покупал пирожные и торты. По пути домой иногда останавливался приобрести книжку, пластинку или журналы. По вечерам он зачастую был приглашен на вечеринки или шел в оперу, на балет или в театр с друзьями.

Энди был более чем щедр с теми, кого любил. Помимо их развлечения, он мог спонтанно одарить их чем-нибудь, купленным ранее, чем они восхищались. Его друзьями были веселые люди со свойственным богеме взглядом на вещи, пробовавшие себя в литературе или живописи. Его знакомые девушки были достаточно экстравагантны. Они были милыми, но слегка ненормальными, и он, кажется, был в восторге от них.