Государева крестница

Своя же судьба Никиту Фрязина более не заботила, её круг замкнулся, едва он вручил Андрею ключ и листок бумаги с чертежом тайного государева подземелья. Что бы ни случилось после, ничего уже не могло в ней измениться. Поэтому он ещё днём сделал все распоряжения — и домоправителю, и старшому над подмастерьями — и даже (пересилив себя) поговорил с людьми, собравши их всех в столовой палате. Сказал, что государь на него опалился и потому он уходит — куда, ещё не надумал, может, к Троице-Сергию, а может, и в Печоры. Неведомо, кому казна передаст двор; кто захочет остаться при новом хозяине, пущай остаются, авось будет не хуже, прочие же вольны уходить кто куда. Коней и прочую скотину, а также всё, что удастся продать, домоправитель продаст и со всеми расплатится по записи, подмастерья же пусть разделят меж собою работный приклад — под приглядом старшого, чтоб по справедливости...

В дверь стукнули, заробевший голос — он даже не разобрал чей — торопливо сказал, что мыльня готова, можно идти. Никита поднялся, впервые ощутив вдруг бремя возраста (и то сказать, за полсотни перевалило, не всякий до такого доживёт!), взял приготовленный узелок с исподним и лишь помедлил на пороге, в последний раз окинув взглядом свою мастерскую.

Во дворе мело косым снегом, и он подумал, что метелицу прямо Бог послал: ясной-то ночью уходить им было бы не в пример труднее, а так, может, и обойдётся... Помывшись и остывая в предбаннике, снова ощутил это щемящее чувство последнего раза — оглядывая гладко обтёсанные, знакомые до мельчайшего сучка стены, вдыхая привычный запах горячего камня, лёгкого угарца, распаренного дерева. Ему вспомнилось, как достраивали двор после того большого пожара, когда пол-Москвы обратилось в пепелища; Марфуша была тогда на сносях (ждали, правда, сына, может, потому Настёнка и выросла такой нравной да своевольной), и всё представляли себе, как будут жить-поживать в новом доме, растить детей во утешение старости... Да, человек предполагает, а Бог располагает. Не довелось! Да и для него эти семнадцать годков скользнули, что миг единый. Дивно — ещё месяц тому жизни впереди было вроде как непочатый край, а теперь вот всё, чего ни коснёшься, всё — напоследок...

Против ожидания уснул он в эту ночь скоро, спал без сновидений и проснулся, когда уже звонили к ранней обедне. Одевался с особым тщанием, во всё новое; раз-другой подумалось мимолётно, что до храма может и не дойти: если поторопятся, возьмут прямо на улице, да пораньше (чтобы и этот не утёк, пёсий сын). Но нет, дошёл без помех, Бог дал милости — исповедался, причастился, отстоял всю службу до подхождения ко кресту. На обратном пути домой снова вспомнил с острым укором совести, как Настя просила в гот вечер пойти вместе ко всенощной, а он отказался, сославшись на срочную работу. Может, будь тогда с нею... Да нет, пустое! Ничем бы он ей не помог, сам же мог пропасть за милую душу, — кто тогда дал бы Андрею ключ? Так что нечего гадать — если бы, да кабы. Как надобно, так судьба к тебе и оборачивается...

Подходя к дому, он ещё издали увидел, что створки ворот притворены неплотно, а к ним ведёт свежий санный след. Ночная метель утихла, и утреннее небо разгоралось яркой безоблачной синевой.

«Хоть денёк выдался погожий», — подумал он и вошёл в калитку.

Сани, уже развернувшись посреди двора, стояли перед воротами на выезд, рядом похаживали двое в чёрных кафтанах. Работники боязливо поглядывали кто откуда — из конюшни, от амбара, с крыльца в дом.

— Никита Михайлов, велено тебе быть ко двору, — сказал один из чернокафтанников, а третий — на облучке — стал перебирать вожжи, сделав Онисиму знак развести створки ворот.

— Велено так велено, — отозвался Никита беззаботно и шагнул к саням. Потом остановился и обвёл взглядом двор и всех, кого смог увидеть хоть издалека.

— Прощайте, братцы, — сказал громко и твёрдо, снял шапку и поклонился в пояс на три стороны. — Простите, коли обидел кого, и не поминайте лихом. Дай вам Бог...

Когда тронулись, он закрыл глаза и долго не раскрывал, потом всё-таки раскрыл — подумал, что надо же наглядеться напоследок. От быстрого бега саней лицо обвевало морозцем, но день вставал безветренный, уже зарозовевшие по верху дымы подымались столбами, не изгибаясь.

«Далеко ли успели отъехать за ночь», — подумал он с кольнувшей в сердце тревогой, но тут же заставил себя успокоиться: не было бы суждено Настёне выйти на волю, так и вчера не вышла б, а так что ж, станет ли ангел-хранитель играть с нею, как кошка с мышью...

Во дворце его сразу провели наверх, он малость подождал в пустом покое, потом велели идти дальше. Государь сидел в кресле, одетый в узкий чёрный как бы подрясник, подпоясанный простым кожаным ремнём, и на вошедшего Фрязина воззрился свирепо, поигрывая рукоятью посоха.

— Здрав буди, Иван Василия, — сказал Никита, отдав малый поклон. — Сказывают, видеть меня хотел?

Иоанн долго смотрел на него молча, потом улыбнулся жутковатой усмешкой.

— А ты смел, Никитушко, — сказал он. — Как с равным говоришь!

— Так ведь кумовья мы, помнится. Аль память мне изменяет? Дело-то давнее, сколь уж там минуло — семнадцать годов скоро...

— Верно счёл. Однако кум кумом, а всё ж таки я тебе ещё и государь, ась?

— Да нет, Иван Василия, какой ты мне государь... Государем того величают, кого душа таковым признаёт, а коли этого нет, так что ж, тот и государь, кто над плотью властен? Так плоть, она плоть и есть... нынче живёт, а завтра обращается в прах смердящий. Тогда и тюремщик — государь, потому в его воле одному узнику жизнь оставить, другого же удавить.

— Ну, ты не токмо розмысл, выходит, но ещё и филозоф изрядный, — с той же застывшей усмешкой вымолвил Иоанн.— Сейчас, однако, рассуждения филозофические оставим, понеже вызвал я тебя яко розмысла. Те замки к тайному ходу — не ты ли божился, что их никакая отмычка не откроет?

— Божиться не божился, кощунствовать не привычен, а сказать — сказал. И опять скажу: тех замков отмычкой не отворить.

— Однако же отворили! И не то чтобы отворили да открытыми бросили, а все до единого обратно позамыкали. Как сие объяснишь, умелец?

Никита со скучливым видом пожал плечами:

— Чего ж тут объяснять... Коли есть ключ, так оно просто. Что отомкнуть, что замкнуть — невелика наука, а позамыкали для того, мыслю, что погони опасались... всё ж таки лишняя препона.

— Какой ещё ключ?! — Иоанн подался вперёд в кресле, опираясь на посох. — Ты про что это? Ключи при мне!

— При тебе малые. А тот, первый, что велик показался, припомни. Его, конешно, сразу пережечь следовало, да я, промыслом Божиим, вишь, запамятовал... а он и пригодился.

— Так ты, вор, отдал его?!

— Отдал, вестимо. Не самому же было лезть в подземелье, староват я для таких подвигов... А вором меня не зови, не срамись. Кто из нас двоих вор, то на Страшном Судилище явным станет: я ли, что двадцать лет служил тебе верой и правдой, иль ты, крёстную свою дочь в неистовстве умыкнувший на растление... едино дабы похоть ублажить, сквернавец ты непотребный! Мало что в содомском грехе погряз, так иного захотелось отведать? Ещё, вишь, в обиде, что его «великим государем» не величают!

— И кому ж ты ключ отдал? Хотя о том догадаться немудрено. Ладно, иное спрошу: через кого дознался, где дочь?

— А вот этого тебе знать не надо.

— Да ты, смерд, никак и впрямь обезумел? Всё ведь сказать придётся!

— Ан нет, Иван Василия. — Фрязин усмехнулся, покачал головой. — Уж я коли решился не говорить, то и не скажу. Ты, я слыхал, потехи ради в застенки хаживаешь, так зайди, когда меня в работу возьмут. Зайди, не поленись! А то из бояр подноготную выпытывать, оно конешно, занятно бывает, да с теми ведь не натешишься, жидковаты они на расправу. Иных же ты ещё не видывал, верно? Ну так увидишь! Коли Господь дал мне дочь вырвать из твоих смрадных когтей, то уж, верно, поможет и муку принять достойно...

Иоанн долго молчал, глядя в пол, потом поплескал в ладони и вошедшему служителю велел кликнуть Малюту. Тот, видно, был неподалёку — вошёл неспешно, косолапым своим ходом, оценивающе глянул на Фрязина, потом на Иоанна — вопросительно.