Государева крестница

— Бери его, Лукьяныч, — сказал тот глухо.

Скуратов взял мастера за рукав, тот гадливо отдёрнулся:

— Не трожь, сам дойду...

Когда они вышли за дверь, Иоанн снова кликнул Малюту.

— Выведешь вон туда, — указал он на залитое утренним солнцем окно, — и голову долой. У меня на глазах чтоб!

— Помилуй, государь! — Малюта едва не потерял дар речи. — Может, хотя бы... на кол его?

Иоанн с маху вонзил в пол остриё посоха:

— Ты, хамово отродье, сам туда сядешь! Я что, совета твоего спрашивал? Или своим умишком решил суд за меня вершить? Ступай прочь, пёс! Да, вот ещё... Саблей искусно ли владеешь?

— Государь, я в ратном деле не новичок!

— Добро. Никитку топором палаческим не поганить, возьмёшь саблю... да проверь, чтобы наточена была как должно! И сам его срубишь. Не мешкайте там — я видеть хочу... Отвори окно!

Фрязина вывели скоро. Небольшая отгороженная площадка у крыльца, покрытая выпавшим за ночь снегом, была уже вся освещена солнцем, сияла до рези в глазах, и так же ярко пылал лазурным огнём нарядный, крытый василькового цвета атласом кафтан на плечах смертника. Иоанн, весь подавшись вперёд, смотрел не отрываясь, беззвучно шевелил губами. Наконец появился Скуратов, неся под мышкой вложенную в ножны саблю. Фрязина, взяв с обеих сторон за локти, принудили стать на колени, он широко перекрестился и опустил голову, круговым движением подальше выпростав шею из ворота.

Малюта отбросил пустые ножны, подошёл ближе, чуть отступил, примериваясь. Иоанн даже не уловил, как он замахнулся, — вспышкою полыхнул на солнце клинок, и обезглавленное тело, помедлив миг, осело наземь, заливая слепящую белизну алыми потоками.

Иоанн, ступая медленно и тяжело, вернулся к своему креслу, сел, низко согнувшись. Не поднял головы и когда вернулся Скуратов. Тот потоптался у порога, кашлянул.

— Чего тебе? — спросил Иоанн, не оборачиваясь.

— Государь, как велишь... с ним?

— Отпоют пущай... хоть у Николы Гостунского, и погребут пристойно. Гроб чтоб был как положено. Ступай!

— Государь, дозволь ещё слово...

— Ну?

— Я насчёт утеклецов этих. Тебе ведомо ли, что Ондрюшка Лобанов давно уж с ливонским посольством снюхался?

— Ведомо. Что с того?

— Государь, чую я, вот те крест, что затеяли они с посольскими вкупе за рубеж уйти, дозволь вслед моих людей послать...

— Не надо никого посылать, сумеют уйти — пущай уходят. Невелика потеря! Мне с кесарем свару затеять дороже обойдётся. Ступай, займись чем велено...

Посидев ещё, Иоанн подошёл к кивоту, опустился на колени и стал креститься, истово прижимая щепоть ко лбу.

— Упокой, Господи, душу новопреставленного раба Твоего Никиты, — шептал он, закрыв глаза, — яко благ и человеколюбец, милостив будь к нему на страшном Твоём судилище, прости ему все прегрешения его, вольные и невольные, словом, делом и помышлением, в ведении содеянные и в неведении...

18

Нападение случилось не доезжая Невеля, в глухом лесу, — злодеи выскочили с обеих сторон со свистом и гиканьем, кинулись резать постромки, кромсать кожи, которыми были увязаны сани с поклажей, стаскивать наземь отбивающихся всадников. В схватку вступила московская охрана: рейтарам посольского эскорта вообще не полагалось обнажать оружие по сю сторону границы; пристав, сопровождающий ливонцев от самой Москвы, велел им гнать к Невелю что есть духу — с шайкой управятся и без них. Оторвавшись от москвичей, пошли дальше на рысях и уже под самым городом подобрали в обоз двух чернецов.

Преследуя разбойную ватагу, охрана подзадержалась и к дому на рыночной площади Невеля, где посольство расположилось на ночёвку, подоспела уже под вечер. Лурцинг, пригласивший пристава отужинать вместе, посетовал, что и у них не обошлось без потерь: одному из рейтаров шальная пуля угодила в лицо и так рассадила нос и щёку, что бедняга чуть не изошёл кровью — лежит теперь весь перевязанный, и Бог весть, довезут ли его до Риги живым...

Едва не изошедший кровью солдат сидел в это время в одном из невельских шинков, успешно начав пропивать полученный за выполнение нарочитого задания аванс. Задание (переодеться в вольное платье, перейти рубеж под видом местного жителя и пробираться в Ригу своим ходом) было ему не в тягость — немец по крови, он был здешний уроженец, «рифлянт»[27], как их тут называют, и знал округу как свои пять пальцев. За это и был избран из прочих наёмников.

Наутро посольский поезд готовился в путь с сугубым тщанием. Хотя Невель после полоцкого похода и утратил значение порубежного города, ибо простирающиеся за ним литовские земли отошли к Москве, всё же это была Литва — край не полностью завоёванный и отнюдь не усмирённый. Невзирая на подписанное перемирие, там без конца дрались меж собой разные то ли шайки, то ли отряды, большинство коих не признавало власти ни царя Иоанна, ни великого гетмана Литвы Радзивилла Чёрного, ни короля Сигизмунда Августа. Орден в этой склочной войне участия не принимал и не держался ничьей стороны, к тому же шайки, даже из самых отпетых, не решались нападать на послов, чьи охранные грамоты были подписаны сильными мира сего. Поэтому московскому приставу велено было сопроводить ливонцев именно до Невеля, а там уж Бог им в помощь — авось доберутся...

Пристав был человек степенный и службу нёс исправно, поэтому он и в этот последний день придирчиво, сверяясь по бумажке, пересчитал всех посольских слуг, конюхов и охранников и убедился, что одного рейтара и впрямь не хватает в строю. Раненого, сказали ему, устроили в санках отца капеллана. Пристав подъехал и к санкам — пострадавший лежал весь в повязках, дышал трудно и с присвистом, капеллан же, облачённый во всегдашнюю свою коричневую рясу, подпоясанную белым шерстяным вервием, сидел с низко опущенной головой под просторным куколем, прилежно перебирая чётки.

«Ишь старается, — подумал пристав, — не дожить, видно, немчину до дому...» — И быстро отворотил коня, дабы не заразиться папежским духом.

Андрей, наблюдавший за ним из-за плеча соседнего в строю рейтара, с облегчением перевёл дух, когда пристав отъехал, не попытавшись поднять куколь и проверить, действительно ли под ним капеллан. Впрочем, это было маловероятно, он больше опасался другого: Настя накануне слегка простыла, покуда подкарауливали посольский поезд, и ночью на неё дважды нападал чох. Могла расчихаться и теперь, а уж дотошный пристав наверняка разобрался бы на слух, кто чихает — старый мних или юная жёнка...

Мало ли из-за чего всё может сорваться в последний миг! Такое тоже было предусмотрено: в случае чего рейтарам следовало задержать москвичей сколь можно дольше, остальным же — намётом уходить за рубеж. Но начать новую жизнь с того, чтобы скрестить оружие с соотчичами... Ему, сотнику Лобанову, драться с москвичами?

А ведь могут и убить, в самой пустяшной схватке кому-то приходится плохо. Как тогда будет Настёна — одна, на чужбине, без отца и мужа... Он не уставал повторять жене, что Никита Михалыч непременно разыщет их, где бы они ни решили поселиться; однако сам в это не верил. Нельзя было понять решение тестя остаться в Москве, на что тот уповал — на государево милосердие? О теперешней участи мастера Фрязина страшно было и подумать. Только бы Настя подольше верила, что они увидятся рано или поздно...

Странно, последние дни только об этом и мечтали, поскорее бы добраться до рубежа, а теперь, когда до него было уже рукой подать, Андрей не испытывал радости. Скорее он — чего никогда не бывало ранее — был растерян и подавлен, словно впервые представив себе вдруг объем ломки, предстоящей в их с Настей судьбе. Ломка уже началась, бесследно поглотив всё прошлое и привычное, но самое трудное было впереди — когда придётся привыкать к новому, приспосабливаться к чужому и незнакомому...

А вот Настя, похоже, этого не испытывала. Или по меньшей мере не показывала виду, что испытывает. Единственным, что её угнетало, была разлука с отцом и страх за его судьбу; Андрей не мог не сказать ей, откуда взялся ключ, и теперь она (хотя ни словом об этом не обмолвилась) понимала, ясное дело, что отцу — если не успеет с побегом — придётся держать ответ. Но она верила, что убежать он успеет и сможет отыскать их в Литве и они будут жить все вместе. Как жить — её не заботило; это, сказала она, решать мужу, ему возводить жизнь, как возводят дом, а жене положено обустраивать её изнутри. И это она сумеет. А что будет снаружи, заботило её куда меньше, чем то, к примеру, что Андрею в Невеле пришлось первым делом обрить бороду. Увидев его в таком непристойном виде, Настя ужаснулась и расплакалась.

27

Испорченное «лифляпдец» (Лифляндия — нем. название Ливонии).