Государева крестница

Тяте, стало быть, ничего про её службу не сказали (иначе он от неё не утаил бы). И жениху, выходит, тоже! Со свадьбой-то им теперь каково, и надолго ли её взяли сюда? Вопросов было много, а ответа вразумительного не находилось ни на один — впору ума лишиться...

Она уже жалела, что перестал приходить Бомелий, как ни мерзок он был: всё-таки от него можно было попытаться что-то выведать. Хотя что он скажет, гнуснец? Другой бы кто зашёл... Андрей поминал одного боярина — вроде бы тот к нему доброжелателен, — да она не запомнила, как его звать; а и знала бы, так как до него докличешься? И не пойдёт к ней боярин, и вряд ли пустили бы его, даже вознамерься прийти. Видать же по всему, что никому нет сюда входу, окромя Елисейки да его татарок.

Она, однако, не оставляла надежды, что боярин имярек — коль и впрямь доброжелателен он к Андрею — сумеет до неё добраться и хотя бы что-то толком ей объяснить. Тятя наверняка уже послал в Коломну, значит, Андрей вскорости будет здесь и сможет поговорить со своим вельможным знакомцем, а уж тот, Бог даст, что-нибудь да придумает...

Настя так в это поверила, что нисколько не удивилась, когда однажды — на исходе то ли третьего, то ли четвёртого дня её заточения (она уже давно сбилась со счёта) — бесшумно растворилась дверь в дальнем углу (та, через которую обычно входил Елисейка, татарки пользовались другой дверью) и в палату, помедлив на пороге, вошёл некто в тёмном полумонашеском одеянии. Она обрадовалась, решив сразу, что наконец-то боярин нашёл способ её навестить и наконец-то она сможет узнать что-то об Андрее, о тяте и о себе самой. Быстро встав с лавки, на которой сидела, Настя поклонилась в пояс и, коротко глянув на вошедшего, замерла с опущенными глазами и колотящимся от непонятного испуга сердцем.

Одного взгляда на незнакомца было достаточно, чтобы она убедилась в своей ошибке: это не мог быть тот боярин, про которого говорил Андрей, отзываясь о нём — это ей запомнилось — как о человеке доброжелательном к нему и по отношению к другим скорее добром, хотя и себе на уме и не без лукавства. Так или иначе, опасаться его было нечего. Этот же, напротив, источал опасность, хотя смотрел — в тот миг, когда взгляды их встретились мимолётно — без угрозы, скорее доброжелательно, и рот его, неприятно толстогубый и неряшливо опушённый редкой, в проплешинах, словно наполовину вылезшей, бородой, изображал даже некое подобие улыбки. Несмотря на это, ощущение исходящей от незнакомца опасности было настолько определённым и сильным, что в Настиной душе мгновенно — как будто ударом огнива высекли пламя — вспыхнула ответная потребность выставить против этой опасности какую-то преграду, щит, она не представляла себе совершенно, чем может оборониться от незнакомца, но уже — сразу! — отчётливо поняла, что если не найдётся обороны, то не будет и спасения. Хотя от чего ей спасаться, тоже было ещё не ясно.

— Тебе чего надобно? — спросила она громко, изо всех сил стараясь, чтобы голос не задрожал. — Бомелий, што ль, прислал?

— Нет, сам пришёл, — отозвался незнакомец. — Решил вот глянуть, как ты тут. Нет ли в чём нужды?

— Какая нужда! — фыркнула Настя, дёрнув плечом. — Кормят, поят, убрали вот... словно царицу шемаханскую. — Она вскинула руку, выпростав из широкой разрезной от плеча накапки, вытянула её к незнакомцу, затянутую в узкий, огненно-рдяного шёлка, рукав верхней сорочки, и ещё с бессознательным стремлением покрасоваться повращала туда-сюда, заставив блистать золотое шитьё запястья.

— Как же было не убрать. — Незнакомец проворно словил её пониже локтя, щекотно и неторопливо провёл пальцами книзу, к ладони. — Не у всякой царицы такие ручки... да, я чай, и всё прочее? — Тут в голосе его прослышалось такое, что Настя, прикусив губы, рывком выдернула руку и отступила на шаг.

— Ты язык-то не распускай, — сказала она негромко, раздувая ноздри, — не то велю татаркам Бомелия кликнуть. Он хотя и сам невесть что, а вежеству тебя поучить сумеет... коли иным недосуг было! Говори, с чем прислан, и ступай отсюдова прочь. Хуже ведь будет, коли осерчаю...

— Да ты уж не серчай, сударыня Анастасья Никитишна, — вымолвил он с глумливым смирением, — а то и впрямь спужаюсь... мне же то не по сану, так что оно негоже могло бы получиться. Ты что ж, так доселе и не разгадала, с кем говоришь?

— Очень мне нужно тебя разгадывать. — Она отступила ещё на шаг, вплотную до самой лавки, но он снова приблизился к ней так, что она уже явственно — с омерзением — ощутила его тяжёлое нечистое дыхание.

Положив руку ей на плечо, он заставил её сесть и сам опустился рядом.

— Неужто не любопытно? — усмехнулся он. — Ладно, ужо узнаешь... А покамест скажи-ка мне, касатушка, что мне такого сделать, чтобы ты гнев- то на милость сменила...

Говоря это, он полуобнял её, медленно поглаживая по лопаткам, левую же руку — словно невзначай, по рассеянности — положил ей на колено. Неведомо, что больше взорвало Настю, — наглое это прикосновение или слово «касатушка», которое она слышала доселе лишь от Андрея, но бешенство ударило ей в голову, туманя рассудок, и она вскочила, с омерзением отшвырнув его руку.

— А ну не лапай! — крикнула она звенящим голосом, уже не помня себя. — Ты меня во гневе ещё не видел — так увидишь! Ишь разлакомился, плешивец!

Незнакомец побагровел, лицо его стало страшным.

— Да ты с кем говоришь, псица! — прохрипел он. — Опомнись, дура, государь пред тобою!!

Настя издевательски рассмеялась:

— Неужто сам Иван Васильич? Скажи на милость, а мне и невдомёк было! — Она метнулась к столу, схватила малый ножичек золочёный, которым очищала померанцы, и угрожающе выставила перед грудью. — Остатный раз говорю — ступай прочь! Я вот расскажу Бомелию, за кого себя выдаёшь, старый кощунник! Батогов, видно, давненько не пробовал?

— Ну погоди же. — Страшный гость шагнул к ней, схватил за руку и стиснул так, что нож выпал из разжавшихся пальцев. — Хотел с тобою по-доброму, да, видно, прав был Елисей, когда подсказал, каким способом ваше евино племя в разум приводят! Погоди малость, будет тебе дудка, будет и свисток...

Он тащил её за собой, пинками распахивая дверь за дверью, она отчаянно извивалась, пытаясь вырвать руку, но пальцы его были как железные. «Пусти, пусти, вурдалак!» — повторяла она сквозь слёзы, теперь ей было уже по-настоящему жутко, здесь с нею и впрямь могут сделать что угодно, и никто не услышит, никто не придёт на помощь. Вурдалак явно вознамерился бросить её в застенок, а там ей не выжить, это она знала точно, — она всегда до беспамятства боялась боли, самым страшным воспоминанием детства был давний случай, когда гадюка ужалила её в ногу и тяте пришлось прижечь ранку калёным железом. Она не знала, кто был сейчас её мучитель, ей и в голову не могло прийти — хоть на миг поверить в его наглое самозванство (великому государю только и дела, что ластиться к теремным девушкам, хватать их за коленки!), но что это был боярин не из малых, Настя уже догадалась по обилию дорогих перстней, многоцветно блистающих на его толстых пальцах. Так что вряд ли можно было испугать его угрозой пожаловаться Елисею! Верно, кто-то из думных бояр, а тем лекарь не указ — хоть бы и царский...

Небольшая сумеречная палата, где вурдалак (или кто он там был на самом деле) отпустил наконец её руку, на застенок не походила. Она вообще не походила ни на одну из палат, какие Насте довелось видеть по сей день. Потирая запястье и боязливо оглядываясь, она поразилась множеству собранных тут книг — они занимали полстола, лежали и стоймя стояли на поставцах, громоздились под откинутыми крышками скрыней и сундуков. Непостижимо было представить себе, что кто-то может прочесть всё это, одолеть эдакую уйму премудрости...

— Отвернись туда и не оборачивайся, — велел вурдалак.

Настя покорно отвернулась, препираться и казать нрав было уже ни к чему, теперь оставалось лишь молиться. За её спиной что-то протяжно заскрипело, щёлкнуло, потом её взяли за плечо, обернули, как куклу, — в стене, перед тем гладко обшитой узорчатым наборным лесом, зияла приоткрытая невысокая дверца.