Государева крестница

— Ты зубы-то мне не заговаривай, ирод! Отоспалась уж по твоей милости, куда ж боле!

— Нет, у тебя утомлённый вид, так не годится, — решительно сказал лекарь. — А за отца не волнуйся, он всё знает. Позднее ты получишь возможность с ним повидаться...

С этими словами он ушёл. Настя всё ещё мало что понимала: кому пришло на ум возвести её в царицыны комнатные девушки, и почему тятя ничего об этом не знал, и, главное, как же теперь с Андреем?

Она подошла к двери, попыталась открыть, но дверь не поддалась. Да и что толку? Она всё равно не осмелилась бы выйти, даже если бы и держали вольно. Почему, однако, тятя по сю пору не пришёл... и догадался ли послать кого из работников в Коломну, чтобы рассказал, что невесту умыкнули?

Вот теперь Насте становилось по-настоящему страшно, хотя видно было, что умыкнули (вроде бы) без злого умысла, и здесь ничего дурного с нею не сотворили, лекарь же, напротив, до того обходителен и любезен, что даже не верится, он ли. Тятя говорил, что с Елисейкой Боже упаси связываться — до того злонравен, самую малую обиду нипочём не забудет; а ей простил, выходит, что она его без малого до смерти не зашибла? Что-то не верится! Коли и впрямь он такой, как тятя сказал, — а тому какая корысть хулить царского лекаря облыжно? — то скорее подумать можно, что ничего он не простил, а лишь прикидывается ласковым да любезным... для того, может статься, чтобы после укусить побольнее!

Нет, нет, что-то здесь не так. Настя понятия не имела, как набирают для государыни комнатных девушек, но здравомыслие подсказывало, что едва ли их отлавливают по улицам впотьмах, тайно, без ведома родителей, а после держат под замком... покуда не научатся носить придворное платье! Не то, не то...

И допустят ли к ней Андрея? Тятю — вроде посулил, что дадут повидаться, про него же и не обмолвился, а она — дура бестолковая! — не помыслила спросить...

Настя вернулась к двери и стала колотить в неё кулаками, но звука не было — словно билась о мурованную стену, — столь непомерной толщины и прочности были дубовые доски. Поняв, что стучать и звать кого-то бесполезно, всё равно никто не придёт без дозволения лекаря, она снова легла на кровать, спрятав лицо в вышитую шелками подушку, и вдруг — обильно и неудержимо — полились слёзы. Она совершенно не понимала, чего ради её сюда привезли, и не могла представить себе, что будет дальше, но чутьё подсказывало ей, что хорошего не будет. Ей вспомнились сейчас все те страхи, что одолевали летом, после того как Андрей вернулся из Дикого поля и сказал, что хочет её в жёны, и жизнь сразу стала другой, а вместе с радостью вторгся страх за эту радость — просто потому, что её было слишком много, а в жизни не должно быть ничего «слишком», иначе за это приходится платить, и платить сторицей...

Она снова стала молиться Николе Угоднику, всхлипывая и перемежая молитвенные слова с рыданиями, а потом сообразила, что молится лежа, а это, наверное, грех, и святой может обидеться. Снова скрипнула дверь, на сей раз вошла немолодая женщина и, кланяясь у постели, сказала что-то не по-нашему. Настя показала, что не понимает, женщина — широколицая и узкоглазая, верно татарка — улыбнулась не разжимая губ, стала изображать, будто моется, и показала пальцем на дверь.

— В мыльню, што ль? — догадалась Настя, утирая слёзы. — Ну то идём, так бы и сказала...

Шли долго, из одного безлюдного и богато убранного покоя в другой, такой же тихий и пышный, сумрачными проходами и лестницами то вверх, то вниз, запомнить путь было невозможно.

«Отсюда уж не утечь», — подумала Настя тоскливо.

В предбаннике, духовитом от нагретого кедрового дерева и каких-то благовоний, её встретили поклонами ещё три татарки: улыбаясь безмолвно, стали сноровисто раздевать, вертели, как куклу, во все стороны, потом повели в парильню. Париться Настя любила, и, растянувшись сейчас на полке, дивно выскобленном и выглаженном, она подумала о лекаре чуть ли не с благодарностью за то, что додумался до такого. Поистине царская была мыльня — пар благоухал неведомо какими травами, полок осязался как обтянутый шёлком, а татарки обихаживали её, как царевну. Под конец она уже разомлела так, что чуть снова не заснула тут же, под мягчайшими веничками, которые не столько парили, сколько ласкали; она уже не чувствовала своего тела, когда в предбаннике её снова стали вертеть, утирая мягким нагретым платом, потом накинули сорочку тончайшего полотна, рубаху алого шёлка, с опояской, пристегнули запястья, шитые золотом и мелким жемчугом; она ахнула и широко раскрыла глаза, когда поднесли летник переливчатого аксамита — лазоревый, с такой вышивкой, что боязно было глянуть, не то что надеть. Когда всё же надели, оказалось, что и покроя он необычного: вместо рукавов были «накапки» — Настя о таком диве только слыхала — ширины непомерной, длиною на пядь ниже колена, но разрезанные от самого плеча. В довершение убора к вороту летника пристегнули на пуговках плотно облегающее шею ожерельце чёрного бархата, в три пальца шириною, тоже всё шитое золотом и жемчужинами покрупнее тех, что на запястьях.

Волосы её тем временем высохли, татарки так же ловко заплели косу, наложили венчик, поднесли зеркало. Настя смотрела на себя, как на чужую, не узнавая.

— Идём, милая, — сказала одна из татарок, обретя неожиданно дар речи, — у тебя уже накрыт стол, теперь надо кушать...

Когда они вышли, Иоанн Васильевич задвинул потайную заслонку и тоже вышел в соседний покой, где смиренно дожидался Бомелий.

— Лепота, — произнёс великий государь. — Угодил ты мне, Елисеюшко, угодил...

— Рад служить твоему царскому Величеству. Открылось, однако, одно малое неудобство...

— Что ещё такое?

— Маестет, указание звёзд редко осознается теми, на кого направлено. Человек, предназначенный сотворить некое действие, может тому противиться, не сознавая своей предестинации, сиречь предназначения...

— Что мне с того. Пущай противится!

— Я лишь хотел сказать, что... — Бомелий замялся, подыскивая слова. — Девица Анастасия Фрязина, хотя её благорасположение к твоему царскому Величеству не может вызывать сомнений, в противном случае гороскоп был бы иным... Однако она, быть может, этого ещё не осознала. Тем паче поскольку с ней об этом не говорили...

— И не надо покамест ничего говорить, сам скажу.

— Разумеется, маестет. Но она не понимает, зачем её сюда привезли, и сильно обеспокоена, что сказывается в её манире себя вести. Вчера, когда я приветствовал её в лабораториуме, она была в гневе и подняла на меня руку, повредивши весьма ценный артефакт...

— Что, починка дорого обойдётся? — насмешливо спросил Иоанн. — А ты поглубже копни в своём загашнике, авось наскребёшь. Или, того лучше, отнеси артефакт её отцу — Никитка с тебя дешевле возьмёт, знакомства ради.

— Великий государь изволит шутить, — криво улыбнулся Бомелий, весь скособочившись, — но я хотел лишь сказать, что в таковом настрое она может оказать непочтение и твоему величеству...

— То не беда, оно, может, и к лучшему. Мне норовистых кобылок укрощать любо!

— Да, с ней следует явить твёрдость... может быть, даже слегка наказать? На иных женщин умеренная телесная боль оказывает воздействие терапеутическое, сиречь исцеляющее... и весьма скорое. Всё же я осмелился бы посоветовать выждать ещё день или два...

— Нынче мне и так недосуг — ливонского посла принимать надобно, отъезжает он. Так что пущай пообвыкнет Анастасья да и успокоится... чтобы иначе успокаивать не пришлось!

15

Андрей, сморённый дневной скачкой и вином, крепко спал, когда вошёл Годунов, — пришлось потрясти за плечо.

— Вставай, Андрей Романыч, — сказал он, когда гость раскрыл глаза. — Новость есть, и неладная.

— Что такое? — настороженно спросил тот, будто и не спал вовсе. — Не с Настей ли чего... дурно сон про неё видел.

— Андрей Романыч, невесту твою умыкнули.

Андрей посидел зажмурившись, играя желваками скул, и вдруг с размаху влепил кулак в раскрытую левую ладонь.