Государева крестница

А самым тяжёлым было унизительное сознание того, что бежать приходится от бессилия, от неспособности самому отстоять своё, оборонить, не дать покуситься. Признаться в этом было и мучительно, и опасно, ибо взывало к мести, подсказывало самый простой способ поквитаться за унижение. Не это ли побудило Курбского возглавить Радзивилловы полки, кощунственно поднять оружие против единокровных? Или всё-таки вынудили? Или купили? От мысли, что и ему самому, не приведи Господь, придётся когда-нибудь делать такой же выбор, Андрея обдало холодом.

— Извини, Димитрий Иванович, — сказал он, — пойду я... Час поздний, а мне завтра с утра дел хватит. Неведомо ещё, как Фрязин поймёт всё это, захочет ли Настю отпустить невенчанной...

— А куда ему деваться, чай, не вовсе дурак. Тебя же, Андрей Романыч, никуда не отпущу — ночуй здесь, уже небось и решётки все позамыкали.

— Решёточные, что ли, меня не знают?

— То-то и оно, что знают, — непреклонно отозвался Годунов. — Тебе нынче ночью в Коломне положено быть, а не по Москве разгуливать! Сейчас тебя отведут, ложись и постарайся поспать, утрево и впрямь будет нам недосужно...

Недосужно стало Димитрию Ивановичу раньше, чем он предполагал, — не дожидаясь завтрашнего утра. Пройдя в свою опочивальню, он торопливо помолился на сон грядущий, забрался под меховое одеяло и уже чувствовал приближение сна, когда в дверь тихонько постучали.

— Ну, чего там ещё? — крикнул он недовольно.

— Не взыщи, боярин, — приоткрыв дверь, уважительно вполголоса проговорил караульный спальник. — Арап там прибег, ревёт несуразное — тебя ему, вишь, понадобилось, басурманской роже. Хотели по шее накостылять, да...

— Ты чего мелешь, какой арап? — не сразу понял Годунов и вдруг сел рывком, отшвырнув одеяло. — Сюда его, живо!

Юсупыча он услыхал прежде, нежели успел увидеть. Ещё сквозь закрытые двери донеслись до Димитрия Ивановича его гортанные вопли и причитания — бедняга явно был не в себе. Втащенный в опочивальню, он упал на колени, стал биться головой о ковёр (впрочем, не слишком в том усердствуя, как показалось Годунову) и безуспешно попытался разодрать на себе одежду.

— Прости своего недостойного слугу, о блистательный! — завизжал он, воздев руки. — Мне недостало бдительности, и теперь случилось ужасающее! Жемчужина добродетели похищена, но мало того — она только что лишила жизни царского лекаря!

14

Настя всегда считала себя трусихой — боялась и мышей, и тараканов, и лягушек, хоть и понимала рассудком, что сии безобидны и опасаться их нечего. Теперь же, будучи схвачена невесть кем, а могли эти «невесть кто» быть кем угодно и умыкнуть могли её с каким угодно злым умыслом, она — странное дело! — почти не испытывала страха.

Страх, конечно, был, но легко удерживался под спудом, потому что гнев был сильнее. Сперва она вообще ничего не поняла: из храма вышли гурьбой, она болтала с подружками, тех становилось всё меньше — одна за другой сворачивали к своим дворам, — потом они с Онуфревной остались вдвоём на безлюдной уже улочке, призрачно освещённой снегом. Внезапно их обогнал крытый возок, его рывком развернуло на полозьях, когда коней круто осадили. Настя даже шагнула к нему, думая, что хотят спросить, как куда проехать; но тут дверца возка распахнулась, выскочили двое, и не успела она ахнуть — её облапили сзади, рука в кожаной голице зажала рот, не давая вырваться крику, — и уже она была внутри, дверца хлопнула, и Настю откинуло на спинку сиденья, так рванула с места упряжка. Она ещё успела услышать истошный вопль Онуфревны, хотела было крикнуть сама, но тут же сообразила, что кричать теперь бесполезно.

Первым пришло изумление: кому и для чего понадобилось её умыкать? О таком вообще не слыхивали, бывало, увозом брали невесту (ежели её родители были против), но случалось это на Москве так редко и потом обрастало в рассказах такими подробностями, что уже не понять было, об истинном ли происшествии говорят или плетут про Бову-королевича. Так или иначе, уж невеста-то всегда знала заранее, что умыкнут, а чтоб без её ведома — о таком и не слыхивали!

Может, иную хотели взять, а впотьмах не разобрались, перепутали? Похитители оставили её одну, верно вскочили на запятки, она подёргала одну дверцу, другую — заперты оказались обе, и справа, и слева. Оконца на них — на ощупь слюдяные, в мелком точёном переплёте — были плотно занавешены снаружи, так что Настя и представить себе не могла, куда её мчат. А мчали скоро, возок кидало на ухабах, потом пошёл ровнее, — Настя прикинула, что могли уже выехать и на Тверскую. Если только не свернули совсем уж в другую сторону.

Она не имела представления о времени, но показалось, что едут долго. Онуфревна, если не сделали ей худого, поди, уже дома, так что и тятя теперь знает, что умыкнули: немедля кинется в кремль, расскажет государю, какое развели в Москве воровство. Да тот весь Разбойный приказ на ноги подымет!

Возок стал, снаружи отдалённо послышались голоса, потом её снова откачнуло назад, но не так сильно — ехали теперь потише. И снова остановка. На сей раз правая дверца открылась, Настя не робея выскочила наружу — её тотчас подхватили под локти. Она едва успела заметить, что возок стоит вплотную к невысокому, в пять-шесть ступенек, крыльцу с низко нахлобученной кровлей.

— Вы куда это, ироды, меня притащили?! — закричала она, безуспешно пытаясь освободиться. — Ужо вам за это достанется, небось не зарадуетесь утрево! Лучше отпустите добром, коли обознались!

— Иди, иди, — беззлобно сказал один, подталкивая её к двери. — Не обознались небось...

Внутри пахло необычно, не так, как пахнет в жилье, — вроде как бы уксусом, и ещё дымком, но не обычным дровяным, а с горчинкой. Распахнулась ещё дверь, другая, и Настя очутилась в обширном покое с низко сбегающими к полу сводами, с большим посредине столом, за которым сидел в креслах тщедушный человек в немецком платье. Услышав, как за Настей, втолкнувши её внутрь, затворили дверь, человек обернулся, не вставая из-за стола. Настя не поверила своим глазам — перед ней был тот самый царский лекарь, что однажды летом приходил к тяте, а с нею позволил себе охальство.

— А-а-а, — заулыбался он, — добро пожаловать... сударыня Настасия Никитишна!

Настя от негодования едва не задохнулась.

— Так это ты, бесстыжий... шуточки со мной надумал шутить, — пропела она угрожающе, подбоченясь и раздувая ноздри. — Да знаешь ли, жаба ты некрещёная, что тебе будет за эдакое озорство — девиц умыкать?!

— Только не надо впадать в гнев, — ласково сказал лекарь. — Сие портит цвет лица, тебе же понадобится быть очень, очень красивой! Успокойся, и потом мы немного поговорим... Я имею сообщить тебе нечто весьма приятное, пока же окажи милость, скушай вот...

Он придвинул к себе шкатулку, откинул крышку и стал перебирать содержимое, низко нагнувшись над столом. Настя, уже не помня себя, бросила взгляд вокруг: рядом с дверью, на другом столе, поменьше, блестело начищенной медью нечто вроде шарообразной на ножке корзины с аршин в поперечнике, составленной из переплетённых обручей и дужек с мелкой на них цифирью и буковками.

— ...скушай вот пастилку, — продолжал лекарь, достав что-то из шкатулки и внимательно разглядывая, — и тебе станет совсем хорошо...

— А ты вот это скушай, паскудник! — крикнула Настя, схватив медную корзину, и со всего замаха обрушила её лекарю на голову. — Посмотрю-ко, станет ли хорошо тебе, люторское отродье!!

Армиллярная сфера, которую Настя невзначай избрала своим орудием возмездия, была сооружением прочным и довольно увесистым, но всю силу удара о Бомелиев череп приняли и, погнувшись, погасили обручи, сделанные из тонкой латуни.

Однако колдуну хватило и этого. Накануне дня, когда должен был осуществиться наконец издавна выношенный замысел, он плохо спал, нынче его вдруг стали одолевать непривычные сомнения, и к вечеру он совсем извёлся — беспричинно приходил в раздражение, вздрагивал от любого громкого звука, злился сам на себя. Снадобьями же собственного изготовления, которые лекарь в подобных случаях щедро рекомендовал своим пациентам, сам он никогда не пользовался, хорошо зная им цену.