Страница 62 из 76
— А как же иначе?!
— Андрей Романыч... — Годунов опять помолчал, барабаня по скатерти пальцами в блистающих цветными огнями перстнях. — Я говорил о сватовстве, дабы не пугать тебя раньше времени, но невесту твою замышлено умыкнуть. Замышлено Бомелием вкупе с... великим государем, о чём тебе не сказал. Для кого умыкнуть — того не ведаю. Коли государь ей и впрямь крёстный отец, то, мыслю, не для него, однако тебе от того не легше. Может, приглянулась она... хоть тому же Афоньке Вяземскому, да мало ли крутится там этих блудников! Кто из них на неё возжёгся, того не знаю и знать не хочу. Довольно с меня того, что при дворе московских государей творится непотребство, коего и мухамедане устыдились бы. Прочее же решать тебе. Невест на Москве много, найти можно и не хуже оружейниковой дочки. А коли не желаешь отступиться от Фрязиной, то вот тебе мой совет: завтра же увози её отсюдова. Людей я дам — проводить до места, там пока пересидите. После же...
— После — что? — сдавленным голосом спросил Андрей, не подымая глаз от тарелки. — Как ты, боярин, мыслишь себе это «после»? И доколе нам «пересиживать» в том месте, куда нас проводят твои люди? Покуда великий государь не забудет про свою крестницу?
— Нет, не то. Андрей Романыч, я тут с ливонцами говорил, с дядькой этим твоим... ну не с ним самолично, а со стряпчим его. С послом-то самим мне неспособно, сам понимаешь. Так вот, они подсобят вам уйти за рубеж.
— Куда уйти, за рубеж? За какой это ещё рубеж?
— Там видно будет. Наши-то обычно в Литву уходят...
— Та-а-ак, — усмехнулся Андрей. — Курбскому, значит, советуешь уподобиться.
— Я, Андрей Романыч, ничего не советую. Сказал ведь: решать-то тебе, и никому иному. Да вот выбор у тебя больно уж небогатый — либо живу остаться, потерявши невесту, либо сгубить в одночасье и её и себя, либо с ней уходить. Только уж не просто из Москвы, как ты сперва подумал, а вовсе из Руси. Тут вам житья не будет, как ни хоронись! Рано иль поздно, а и под землёй сыщут. Касаемо же Курбского... Что его поминать? Уходили и другие! У князя Андрея совесть-то, похоже, и впрямь была не чиста... с Радзивиллом он списывался, всякое могло быть. А Черкасские, Вишневецкий Димитрий — на них-то кто осмелится положить хулу? Однако съехали!
— Всё равно измена...
— Не знаю, а посему не стану судить, — задумчиво сказал Годунов. — Утечь за рубеж, ища мзды, — то измена, как ни оправдывайся.
А бежать от неправого суда, от кары незаслуженной... или оттого, что не в силах боле видеть добродетель, невозбранно попираемую тиранством... Не знаю, — повторил постельничий. — Однако изменой это не назову. Грех, клятвопреступление — быть может... но клятву преступают не токмо измены ради. Клятвы, они тоже бывают разные! Иную преступить — меньше греха на душу возьмёшь, чем ежели станешь её блюсти... Испил бы, Андрей Романыч. — Он придвинул к прибору гостя тяжёлый, резного веницейского стекла кубок. — Этого вина не опасайся, оно голову не туманит... потому и велел подать. Нам нынче обмыслить всё надо во здравом разумении.
Андрей поднял кубок, поглядел насквозь на колеблемые огоньки шандала и стал пить — жадно, только сейчас почувствовав, как пересохло во рту. Годунов тотчас налил ещё.
— А я от тебя, Димитрий Иванович, не ожидал такое услышать... насчёт рушения клятвы. Племяннику своему, Борису, иное небось внушаешь?
— Внушаю то, что положено внушать отроку... до прочего же и сам домыслится. Умом Бориска востёр не по годам, такое иной раз спросит, что и не знаешь, как ответствовать. Думаю, многого сможет достичь... ежели не сорвётся. Не будем, однако, растекаться мыслью. Что мне ливонцам-то сказать? Им этими днями в обратный путь трогаться, так ежели ты согласен уйти за рубеж, то надобно всё досконально с ними обговорить. Лурцын говорит, будто посол — ну дядька твой! — будто он сказал без колебаний, что поможет, чем только возможно...
— Так мне что... к ним на подворье теперь надо идти, сговариваться насчёт этого? — растерянно спросил Андрей.
— Боже тебя упаси там показаться! Ни о чём тебе сговариваться не надо, то мы и без тебя сделаем. Тебе решить надо, готов ли отступиться от невесты, или то тебе не под силу...
— Да как могу отступиться?! Димитрий Иванович! Как ты себе это мыслишь? Мало того что люба она мне и жить я без неё не сумею, так подумай и о другом — честью-то своей должно мне дорожить иль нет?! Ну посуди сам: ходил к ним всё лето, ей голову вскружил, с отцом договорились о свадьбе, а теперь что же, зафурычить в кусты и с глаз долой? Да мне помереть стократ легше!
— Тебе-то легше. А ты у ней спроси, — спокойно посоветовал Годунов. — Ей станет ли легше, коли помрёшь без толку, её не сумевши оборонить.
— Это ещё почём знать! Может, и сумею!
— Ну-ну, валяй пробуй... аника-воин! Бориска мой и тот разумнее бы ответил. Честь рода, Андрей Романыч, и для меня не пустое слово. Мыслю, однако, что и чести ради жизнь можно отдать достойно, а можно по-глупому, уподобясь безумному самоубивцу... коему и на том свете прощения не найти.
— Такое про любого ратника сказать можно — неча, мол, было лезть на рожон...
— Про ратника не скажут, понеже ратник несёт службу, и тем смерть его оправданна заведомо. В битве свои законы. Всякий подвиг воинский, ежели разобраться, есть деяние безрассудное... и Евпатий Коловрат ратовал безрассудно, и Ослябя с Пересветом, подвиги же их чрез века сияют подобно светилам неугасимым. Скажем ли такое про дурня, что похвальбы ради безоружно на медведя выходит?
— Спасибо, Димитрий Иванович, сравнил!
— Да не сравниваю я, не гоношись, сказал лишь К' примеру. Для кого бы ни задумал Елисейка невесту твою умыкать — для Вяземского ли...
— Кой чёрт «для Вяземского»! Станет он для Афоньки хлопотать... да тот блудень и без подмоги обойдётся. Тут выше бери!
— Ну, то тем паче. Сам можешь прикинуть, в силах ли тебе будет её оборонить, коли дойдёт до того. Укрыть же заранее — возможно, ежели не медлить... и не тешиться пустыми помыслами о чести. Честь ныне для тебя в том, что коль скоро уговорил ты девку сочетаться с нею на всю жизнь и быть ей и чадам вашим защитником и кормильцем, то слову твоему надлежит быть нерушимым. Отсюда и исходи в своих размышлениях о дальнейшем. Бога ты должен благодарить, что есть на чью помощь опереться... А что неохота уезжать на чужбину, так что тут скажешь? Не часто доводится человеку поступать по своей охоте, чаще движут нами обстоятельства, никому не подвластные, и противиться тому может лишь глупец. Мудрый же из двух зол выберет меньшее и тем утешится. Дядька твой, мыслю, будет в Немцы тебя узывать, так ты не торопись с этим, в немецких краях труднее будет прижиться... больно не по-нашему там всё. В Литовской же Руси утеклецы московские живут вольготно, и в церковном уряде никто их не притесняет... Да ты поел бы, Андрей Романыч, натощак-то и это винцо охмелить может. Возьми-ка вот сёмужки, знатную ныне привезли...
Андрей нехотя заставил себя есть; выпил к этому времени уже порядочно — его словно палило изнутри — и теперь опасался, как бы и впрямь не захмелеть. Годунов, очевидно решив, что разговор надо перевести на другое, стал рассказывать что-то о делах дворцовых, пожаловался на непотребного чернеца из Чудова, посмеялся над двумя думными боярами, за государевым столом перелаявшимися за место — да так, что без малого за брады друг дружку примерялись уже таскать, едва их розняли... Андрей слушал невнимательно, более занятый своими мыслями, весь во власти странного, непривычного ощущения. Всё, о чём говорил Димитрий Иванович, было доселе частью его жизни, он — хотя и не был вхож «наверх» — знал и этих бояр, и монахов, и дворцовую челядь, все они составляли обычную картину повседневной действительности, к которой он сам был сопричастен. Теперь же чувство сопричастности уходило, таяло, он слушал как посторонний, отчуждённый от всего этого, — как слушал когда-то Юсупычевы байки о далёких краях, которых самому не увидеть. Он уже понял, что постельничий прав и иного пути спасения, как уйти за рубеж, у них с Настей нет, но всё его естество восставало против этого: он не представлял себе, как они будут жить в чужой Литве без всего привычного, родного, вросшего в душу, — без зимних вьюг, без тополёвых метелиц летом, без неутихающего с утра и до вечера колокольного перезвона московских соборов и церквушек... Хотя и зимы в Литве не хуже наших, и тополи так же цветут и облетают снежным пухом, но всё же... всё же...