Государева крестница

— Ну, в вопросах соблюдения чести, тем более фамильной, я не компетентен, — сказал Лурцинг, почесав нос. — Мне представляется, однако, что честь может претерпеть ущерб и в тех случаях, когда необдуманно обещаешь кому-то поддержку в опасном деле, а потом — в нужный момент — отходишь в сторону, убедившись, что помочь по-настоящему не в силах.

— Отойти в сторону — да, это бесчестье, — согласился барон. — А не суметь помочь по нехватке сил — не вижу в том ничего постыдного! Если, разумеется, до конца остался с теми, кому помогал... Успешно или безуспешно — это уж вопрос иной, и решается он не здесь. Человек предполагает, а Бог располагает. Многослойный господин Готт-ду-нофф, как я понимаю, ждёт ответа на свои намёки?

— И по возможности скорее.

— Прекрасно! Скажите ему, что я сделаю всё, что будет в моих силах. Но вы должны обговорить свои действия очень тщательно, чтобы потом не сорваться на какой-то непредусмотренной мелочи. Отец невесты Андреаса тоже... кстати, кто он такой? Камергер не говорил вам, к знатному ли роду она принадлежит? Она, часом, не урождённая... — барон щёлкнул пальцами, — Палеолог?

— Её отец — довольно богатый бюргер, механик и оружейный мастер. Был — не знаю как сейчас — в большой чести у Иоанна.

— Гм, жаль... ну что ж, если здесь так принято... К тому же нельзя не признать, что бюргеры теперь повсюду обретают такую силу! Но я хотел спросить, он тоже намерен бежать?

— Насколько я понял, нет. О нём речь не шла. Камергер говорил о двоих, хотя там есть ещё турок...

— Какой ещё турок? Нам только сарацинов не хватало, разрази их чума! Он-то причём тут?

— По-моему, это слуга господина Андреаса, весьма ему преданный и последнее время — ради его интересов — подвергшийся большой опасности. Годунов сказал, что ему тоже придётся бежать, но если не удастся всем вместе, то турка отправят южным путём, через Крым, во владения Сулеймана.

— Где ему и место, — буркнул посол. — Впрочем... в наше время преданный слуга — немалая ценность. В конце концов, одним больше, одним меньше, это не так уж существенно. Чёрт с ним, прихватим и турка! Но где и как мы их должны будем прихватывать, вы об этом говорили?

— Всё это предстоит ещё обсудить...

Где и как должны были беглецы присоединиться к поезду посольства, оставшись незамеченными московской охраной, этого пока не представлял себе не только Лурцинг, но и сам Годунов. Вероятно, проще сделать это у ливонских пределов, но как раз там больше опасности быть замеченными порубежным дозором. Впрочем, это уж Димитрий Иванович считал не своей заботой: о таких делах надлежит печься сотнику, искушённому в разного рода военных хитростях. Сейчас постельничего больше заботило другое: он не мог решить, пришло ли уже время рассказать обо всём Никите Фрязину, или разумнее держать того в неведении сколь можно дольше.

Оно конечно, вроде бы и негоже утаивать от отца, что против дочки замышляется нечестное; Никита, однако, хоть и искусный розмысл, а в иных делах явить себя способен истинным дуроломом. Да и на язык несдержан! Может ведь и так статься, что, дознавшись про Бомелиевы козни, такого сгоряча натворит, что вообще всё прахом пойдёт. И себя сгубит, и Настю, и Лобанова... А ежели, упаси Господь, проведают про арапа, так и Годуновым несдобровать. Хоть и говорит нехристь, будто у него склянка припасена тайная — сделаешь, мол, глоточек, и уж никакой здешний суд тебе не страшен, — да только ведь так могут взять, что до спасительной склянки и дотянуться не успеешь...

Промаявшись с этими мыслями полночи, Димитрий Иванович утром послал кликнуть своего стремянного Юшку Косого и велел ему ехать в Коломну — с наказом разыскать там некоего стрелецкого сотника и чтобы тот сотник немедля, придумав какую угодно отговорку, вернулся в Москву хотя бы на один день.

13

Юшка Косой был среди годуновских холопей едва ли не самый преданный и надёжный, почему и давали ему обычно поручения особенные, при исполнении которых никак нельзя было допустить промашки. С сугубым тщанием он их и исполнял, ни разу не обманув доверия; единственным, чего не учёл или о чём забыл Димитрий Иванович, посылая своего стремянного за Лобановым, был созерцательный склад Юшкиного ума, выражавшийся в любимой его поговорке «Поспешишь — людей насмешишь». Сообразно этому мудрому правилу Косой и жил, отступая же от него (не по своей воле), всякий раз убеждался, что делать того не следовало.

Получив наказ ехать в Коломну, стремянный исправно повторил всё, что надобно сказать сотнику, и уже выходил из горницы, как вдруг остановился на пороге и стал чесать в затылке.

— Ну? Чего ещё вспомнил? — нетерпеливо спросил Годунов.

Юшка обернулся и вздохнул.

— Да оно, вишь, какое дело, — проговорил он медлительно. — Говоришь, немедля скакать, ан немедля-то и не выйдет. Потому как коня мне перековать надобно. Вчерась ещё углядел, да как-то вот запамятовалось.

— «Запамятовалось»! Ворон бы меньше считал. Другого взять не можешь иль мало исправных на конюшне?

— Исправных сколь хошь, только на хрен они мне! Я на чужом коне не ездию, мне без моего Бахмата невозможно, — объявил Юшка.

— Ладно, до Коломны доберёшься. Там пущай и куют, а сейчас недосуг! Сказано тебе — дело срочное!

— Воля твоя, — независимо отозвался стремянный, а выйдя за дверь, пробурчал себе под нос: — В Коломне ему ковать, торопыге! Туды ещё подико добеги, до той Коломны....

И опять оказалось, что спешка к добру не привела. До Коломны и впрямь не добежали — Бахмат захромал на полпути, в Броннице. Кузнец тамошний был Юшке знаком, но сразу подсобить не смог, будучи при деле; да Юшка его и не торопил, трезво рассудив, что засветло всё равно уже не успеть, а впотьмах где же там искать того сотника. Утро вечера мудренее!

Утром, однако, он тоже не спешил с поисками, в обратный путь они смогли тронуться лишь ближе к полудню и в Москве были вечером. На подъезде к Рязанской заставе Юшка придержал коня, подъехал к Андрею вплотную:

— Слышь, боярин наказывал: нам чтобы, как ворочаться станем, заставы упаси Бог двоима проезжать! То ты давай через эту, а я кругаля дам — через Серпуховскую.

Андрей, лишний раз подивившись предусмотрительности Годунова, хлопнул стремянного по плечу:

— Ладно! Димитрию Ивановичу скажи — буду вскорости, мне там заехать ещё надо...

У Фрязиных Настю он дома не застал, ушла с Онуфревной к вечерне, а Никиту Михалыча нашёл в работной, привычно занятого каким-то дробным мастерством.

— Грешным делом, не пошёл с ними, — сказал тот, — спину чего-то мозжит, да и работы много. А тебя что, снова с родичем повидаться кликнули?

— Не знаю толком, Годунову зачем-то понадобился. Стремянного своего прислал, неотложно чтобы приехал... И опаслив же стал боярин! К Рязанской заставе подбегаем, а Юшка тот говорит: не велено, мол, чтобы нас тут вместе видали. Так я проехал, а он к Серпуховской поскакал...

— Боится, оно понятно. Из Коломны-то небось своевольно тебя выкликал...

— Похоже на то. А иначе чего бы гнать своего стремянного, Кашкаров бы гонца и прислал. Батя, ты насчёт того, о чём в тот раз тебе сказал, ну насчёт «сватовства» к Настюшке... никому, часом, не проговорился?

— Да ты что, вовсе за дурака меня считаешь?

— Нет, ну просто... Понимаю ведь, свербит это у тебя в голове, так иной раз захочешь с кем поделиться, посоветоваться...

— Таким, Романыч, не делятся, — хмуро отозвался Фрязин, малым коловоротцем сверля зажатую в тисочках медную пластинку.

Андрей понаблюдал за его работой, потом сказал:

— Боле всего опасаюсь, как бы не раскрыл себя тот соглядатай, что у Елисея сидит. Изловят его — все тут пропадём... а Годунов в первую очередь. Я вот всё думаю: почему это он тогда мне про Бомелиев умысел сказал, от тебя же утаил...

— А он что, велел втайне от меня держать?

— Велеть не велел. Однако и не сказал — поговори, мол, с её отцом, может, ему что известно... И не сказал, мыслю, из опасения, что государю можешь проговориться. Знает ведь, что ты с ним близок.