Государева крестница

Он чуть было не добавил, что однажды имел возможность осязательно убедиться в полной несостоятельности такого сравнения, но вовремя прикусил язык.

— Маестат, она отнюдь не тоща! Натурально, её не назовёшь и дородной — она юная девушка, маестат, женщины приобретают дородность с возрастом, сейчас благорасположенная к великому государю персона обретается в самом расцвете юности. Но сказать про неё «эквизетум» мог только клеветник...

— Ладно, сам увижу! Однако где и как?

— Маестат, когда её оставят в твоей опочивальне...

— Тогда уж поздно будет. Думай, Елисей, у тебя это иной раз пользительно получается...

Абдурахман слушал этот разговор на своём обычном для таких случаев месте — сидя у себя в каморке на полу, возле вынутого из стены кирпича. Слушал, недоумённо приподняв брови. Ему казалось странным, что могущественный повелитель озабочен таким пустяком — дородна или худощава женщина, которую он решил взять себе на ложе. И там, и там есть свои преимущества. Важно, чтобы женщина была соразмерного облика и сложения, относительно молода и не сварлива нравом. Ко всему прочему следует относиться с пониманием того, что в жизни нет ничего совершенного...

Подивившись прихотливому вкусу московского владыки, он тут же укорил себя за легкомысленную склонность отвлекаться от главного и думать о ненужном. Главным сейчас было то, что он слушает уже третий разговор об оружейниковой дочке, и похоже, что проклятому лекарю явно удалось склонить султана к её похищению. Сама по себе судьба этой распущенной девицы Абдурахмана не волновала; более того, он продолжал считать, что ей определённо на пользу пошло бы занять почётное место в опочивальне повелителя — место, о котором наверняка мечтают многие московские красавицы. Но Анастасию избрал себе в жёны Андрей, и Абдурахман мог лишь содрогнуться при мысли о том, что произойдёт, когда её и в самом деле похитят...

Он совершенно не представлял себе, кто и как сможет помешать такому похищению, однако понимал, что бездействовать тут непозволительно. Боярин Годунов колебался, надо ли посвятить Андрея во всё без утайки или всё же утаить, что с Бомелием толковал тогда о Насте сам государь, — дабы сотник не отступился от невесты, убоявшись такого соперничества. Посоветовать тут Абдурахман ничего не мог, ибо снова — в который уже раз! — поймал себя на неспособности постичь до конца душу неверного. Сам он считал, что навлечь на себя гнев повелителя ради женщины, которую ещё не познал на ложе, может лишь помешавшийся от любви безумец, меджнун; и в то же время не мог не признать, что это сейчас он так считает, а лет тридцать назад мог посчитать совсем по-иному. В конце концов, меджнуны бывают и среди правоверных почитателей Пророка, достаточно вспомнить божественного Хайяма...

Разговор внизу стих, лекарь проводил государя, вернулся и запер дверь мастерской, — Абдурахман хорошо знал звук этого замка со звонким тройным щёлканьем. Прилаживая на место кирпич, он горестно покряхтел при мысли о том, что теперь вот опять надо идти к боярину, и вслух обозвал себя старым безумцем. В его-то годы лезть в такие дела! О, Аллах...

До сих пор, правда, ему везло. Лекарь если и не доверял ему до конца, то, похоже, ограничивался лишь тем, что никогда не говорил с ним ни о чём достойном сокрытия. Не владея тайнами, магрибинец и не представлял собой опасности, а потому пользовался известной свободой. Во всяком случае, ему позволено было время от времени побродить по кремлю, даже посетить торжище за Фроловскими воротами. Лекарь предупредил лишь, что и не подумает отстаивать магрибинца перед московскими властями, ежели прежний хозяин увидит его в толпе и востребует беглого обратно. «Да будет воля Аллаха», — смиренно отозвался Абдурахман, выражая покорность судьбе. Слежки за собой он не заметил ни разу, хотя поначалу осторожничал и приглядывался.

К Годунову он всегда пробирался к одному и тому же заранее обусловленному часу, но обусловиться заранее о дне было нельзя, поэтому накануне он, гуляючи по кремлю, невзначай оказывался на задах годуновского подворья, где в тын врезана была всегда запертая старая калитка с выпавшим из доски сучком на высоте пояса. Обломив подходящую по толщине ветку, Абдурахман плотно всовывал её в дыру, а со своей стороны — снаружи — ножом срезал заподлицо с доской. Назавтра же приходил в условленный час и, не увидев вчерашней затычки, легонько постукивал в калитку, покуда не откроют. Если же боярин не мог его принять, дыра в калитке оставалась заткнутой — это означало, что свидание переносится на следующий день.

Конечно, могли выследить. Ежели лекарь что-то заподозрит, пустить за ним полдюжины сменяющих друг друга соглядатаев ничего не стоит, и тогда ему трудно будет объяснить тайные посещения годуновских палат. Но подозрений пока вроде не было, единственным, чего он опасался, была возможность того, что лекарю зачем-то вдруг понадобится подвешенная над столом рыбина и над нею обнаружат дыру в потолке. Но опять-таки — кому придёт в голову сообразить, что вытяжная труба проходит мимо его чердачной каморки? Впрочем, у Абдурахмана был предусмотрен и такой нежелательный конец дионисиева уха, недаром ему с детства запомнилась старая кастильская поговорка «Ун омбре превенйдо вале пор дос», что на языке правоверных означает «Предусмотрительный муж стоит двоих». В этом случае достаточно сверху поглубже забить в трубу приготовленный уже тючок тряпья и высыпать поверх него перемешанные с землёю опилки. Мешочек с этим собранным по чердаку добром тоже стоит наготове. Когда труба оглохнет, в ком вызовет подозрение легко вынимающийся кирпич?

Судьбу, впрочем, не перехитришь. Азраил мог пресечь нить его существования не один десяток раз, и последний раз это едва не случилось там, в ямгурчеевом обозе, когда бежали в Азову. Но Андрей отбил его у звероподобных казаков. Восемь лет тому назад! Восемь лет жизни подарено ему великодушным (хотя и безрассудным) сотником; пусть не такой жизни, как ему бы хотелось, но, с другой стороны, вполне благополучной и достойной. Поэтому даже если Бомелий в самом деле колдун и, будучи таковым, давно проведал их с Годуновым игру, если с игрой этой вскоре будет покончено самым печальным для него образом, то стоит ли об этом жалеть? Лишних восемь лет жизни не так мало. Умереть же, если понадобится, он сумеет легко и быстро, на это у него знания фармакопеи хватит, и нужным снадобьем из Бомелиевых запасов он тоже сумел обзавестись. Как положено «предусмотрительному мужу».

На следующий день Абдурахман побывал у заветной калитки, а ещё днём позже был — в сумерках уже — препровождён в покои Годунова. Боярин встретил его, по обыкновению, приветливо, на столе было приготовлено обычное угощение: мёд для гостя, вино для хозяина, блюдо с орехами и сушёным инжиром. Магрибинец не мог не оценить тонкости: услыхав однажды, что он давно уже не пробовал излюбленных с детства смоковных плодов, боярин не упускал случая попотчевать его редким для Московии лакомством.

— Чем порадуешь на сей раз? — спросил Годунов.

— Третьего дня государь снова был у недостойного лекаря, и они снова говорили про Анастасию.

— Ты гляди, как она его присушила... ежели только о ней и разговор. Не возьму лишь в толк, где он её мог видеть?

— Могущественный, он её не видел! Она его... присушила, как ты соизволил выразиться, единственно через внушение лекарево. Бомелий, да будет осквернён гроб его отца, сумел убедить государя, что ему надлежит спознаться с дочерью оружейника, ибо на то указует расположение планет...

Годунов задумчиво хмыкнул, взял орех и подвинул блюдо ближе к гостю:

— Угощайся, Юсупыч. Мёду себе налей, это твой любимый. Сам-то как мыслишь, может то быть, насчёт планид? Или врёт лекаришка?

— Ясного суждения у меня нет, — признался Абдурахман. — Астрологией, сиречь звездочётством, я досконально не занимался, посему допускаю, что Бомелиус может и знать мне неведомое. Однако мне однажды перед приходом государя велено было разложить по столу в лабораториуме — без разбору — взятые наугад бумаги с разными записями астрологическими, и то была очевидная диссимуляция... как это говорится? — для отвода глаз. Посему допускаю также, что про расположение планет сказана была ложь. Но надо ли о том гадать? Твоему ничтожному слуге, о блистательный, более важным представляется иное...