Государева крестница

Такой же непререкаемой истиной была и убеждённость в том, что жить можно только в своём отечестве, покидая его пределы лишь по необходимости — во время войны. Так и жили, и каждый выход за рубеж — в какую сторону ни глянь, на закат ли, на полдень или к восходу — был всегда вылазкой на землю врага, где приходилось убивать, чтобы не быть убитым самому. В страшном сне не могло присниться — осесть на такой земле, строить там обычную, повседневную жизнь.

Да, прежде о таком и не слыхивали. Теперь же съезжают, и всё чаще. Димитрий Вишневецкий, Алексей и Гавриил Черкасские, стрелецкий голова Тимофей Терехин — да всех разве упомнишь! Что их вынудило, что погнало прочь от родных мест? Понятно, в семье не без урода, наверняка нашлись среди утеклецов и алчные мздоимцы, польстившиеся на вражеское золото, — но не Вишневецкий же! Не Курбский!

Выходит, они дерзнули государя судить. Дерзнули, и осудили, и нашли недостойным служения. Годунов однажды проговорился, что Курбский отважился даже прислать государю некую эпистолию, в коей укорял за безвинное умерщвление многих мужей знатнейших, прославленных и на поле брани, и в державных трудах. «Злопыхательский поклёп», — сказал Димитрий Иванович; но поклёп ли то был? Или справедливый укор, который злопыхательским выглядит лишь по непривычке нашей к тому, что истину можно высказывать и пред великим князем? И кто же тогда сам Курбский — вор, повинный в измене отечеству, или подвижник, отважившийся сделать то, на что не дерзнул никто иной?

11

Теперь, когда всё было решено и обдумано, оставалось лишь определить сроки исполнения. Лекарь уверял — хоть завтра, расположение планет благоприятствует; но это легко сказать! Планеты планетами, а было кроме них ещё и ливонское посольство, и был этот окаянный стрелец, коего нельзя тронуть, не обидев посла и — через ту обиду — не лишившись полюбовного сговора с кесарем насчёт Ливонии.

Стрелец был препятствием, и это не укладывалось в голове, было поистине смеху подобно. Стрелецкий сотник — препятствие для него? Однако так вот получилось! На тавлее, когда играешь в шахматы, тоже подчас такой вдруг сложится расклад, что ничтожная пешка обретает значение непомерное, преградив путь ферзю или не давая королю уйти из-под удара...

Иоанн и сам не мог бы себе сказать, чем именно может смешать его игру эта пешка в брусничном кафтане, но что-то настораживало его, подсказывало действовать осмотрительно. Он велел Малюте подослать верного человека в кашкаровский полк — порасспросить о сотнике. Малюта, поняв это в определённом смысле, недели две спустя пришёл с повинной: вроде бы ничего воровского за Андрюшкой Лобановым не числится, хотя ежели двух-трёх его дружков допросить бы как должно, с огоньком...

— Того не велел, — хмуро оборвал Иоанн. — Чего ещё о нём вызнал? Что у него за норов — покладистый?

— Норовом он, сказывают, горяч, — обрадовал государя Григорий Лукьяныч. И, словно угадывая его мысли, добавил в утешение: — Но отходчив!

Толку-то с его отходчивости, подумал Иоанн, мановением руки отсылая Малюту прочь. Иной норовистый дурак, покудова «отойдёт», такого успеет наломать, что после десять умных не разгребут. Однако не откладывать же из-за него обретение указанной звёздами благорасположенной персоны! Так ведь и до Филиппова поста можно дооткладываться, а тогда какое уж обретение. И без того грех, что бы Елисейка ни молол своим еретицким языком, а уж в пост и подавно...

Нет, медлить было нельзя. Посольство тут долго не пробудет, у Висковатого уже перебеливаются послания кесарю Фердинанду и великому магистру орденскому (и этот туда же — коня куют, а гусь лапу подставляет), так что остаётся принять ливонцев, и пущай катят восвояси. До их отъезда, понятно, стрелец должен быть под рукой; да ведь и после того не сразу-то от него отделаешься! Немцы тоже не лыком шиты, Бевернов наверняка поручит своему стряпчему наладить тут присмотр за племянником: купцы ихние непрестанно шныряют через рубеж, долго ли передать весть в случае чего. Впрочем, весть о чём? Что некий стрелецкий начальник (из малых!) отослан по служебным делам, а куда и сколь надолго — того никто не ведает. И пусть комтур гадает, что там сотворилось с племянником.

Так что всё это можно было легко уладить, оставалось лишь одно сомнение: Иоанн всё чаще спрашивал себя, а стоит ли оная благорасположенная особа, сиречь Настасья Фрязина, подобных забот и хлопот? Не в своих ли корыстных соображениях споспешествует ей лекарь? Невозможно проверить, так ли уж истинно указали на неё звёзды и так ли уж она хороша собой, как он уверяет. Кашкаров, правда, тоже сказал про неё «пава», да ведь поди узнай, что ему по сердцу! Иному и ворона кажется павой. Он же и проговорился, что девка малость хвощевата; может, и впрямь ворона? Не сносить тогда Елисею головы.

Иоанн, хотя и развращённый в ранней юности, не в пример иным распутникам был большим ценителем женской «лепоты» (любил даже пользоваться этим изрядно устаревшим словом, предпочитая его более обиходным «краса» или «миловидность»). И его стала тревожить мысль о том, что звёзды — в Елисеевом истолковании — могут подсунуть ему особу, которая, хотя и будучи трижды благорасположенной, при ближайшем рассмотрении окажется хвощеватой вороной. Великому государю была нужна пава.

Поразмыслив над этим, он озлился сам на себя — гоже ли ему утруждать голову эдаким вздором! — и послал сказать лекарю, что вечером будет у него. О делах негласных они давно уже говорили только у Бомелия, где можно было не опасаться лишних ушей. Были, правда, и в государевых палатах тайные покои, но туда даже Елисею доступа не было.

Свидания происходили всегда в Бомелиевой мастерской, «лабораториуме», куда легко можно было войти прямо из сада через всегда запертую дверь, не видя никого из малочисленной лекарской обслуги. Так же вошёл Иоанн и сегодня, Бомелий встретил его на крылечке, трое провожатых остались в сенцах, где им надлежало взаперти дожидаться государева возвращения. В мастерской Иоанн сел в обычное своё кресло у стола, над которым висела сушёная рыбина. Нынче они ещё не виделись (последнее время лекарь не каждый день был зван в царские покои), поэтому Бомелий поинтересовался, как государь почивал и не было ли изжоги и ломоты в костях.

— Изжоги не было, а ломота в голове, не в костях, — недовольным тоном отозвался Иоанн, и пояснил: — От гнёта огрузивших мя забот. А как почивалось, сам знать должен! Могу ли почивать покойно, когда кругом измена? Да и сны дурные одолевают... Ладно, не о том пришёл говорить! Когда нужда в лекаре, ты ко мне приходишь, не я к тебе.

— Слушаю, великий государь, — вкрадчиво сказал Бомелий.

— Дело тут вот какое... То, что ты насчёт Фрязиновой дочки затеял... Мыслю, надо бы мне её повидать.

— Натурально, твоё царское Величество её увидит. А как же иначе?

— Раньше, говорю, повидать. Допрежь того!

— Допрежь того... — Бомелий задумался, поджав губы. — О, боюсь, будет несколько... хлопотно. Не смотрины же устраивать! А что смущает великого государя?

— Чем глупство спрашивать, сам бы догадался! Ты мне крестницу мою в наложницы прочишь, я же — на грех польстясь окаянства своего ради, — не ведаю даже, истинно ли она пригожа! Может, не стоит овчинка и выделки?

— Стоит, государь, — заверил Бомелий. — Осмелился бы я предложить твоему маестату негодный товар?

— А это уж кому что по нраву! Я вот слыхал про неё, будто тоща телом. — В голосе великого государя прозвучало недовольство. — Хвощевата, говорят!

— Хвощевата? — переспросил Бомелий.

— Подобна хвощу, значит...

— Прости, государь, моё невежество — что есть хвощ?

— Растение такое, одни будылья торчат. — Иоанн схватил грифельную палочку и набросал на листе бумаги стебель хвоща.

Бомелий закивал:

— Ах это! Мы это зовём — эквизетум. Но, Бог мой, сравнить Анастасию с эквизетумом — поистине надо быть слепым...