Государева крестница

— Жалел? — переспросил комтур и оглянулся на Лурцинга, словно усомнившись в точности перевода. — Каковы же были причины её жалеть? Она хворала?

— Хворала? Нет, такого не помню... А жалел для того, что думал: невесело ей тут жить, всё-таки чужие края...

— Ты говоришь — он так думал. Значит ли это, что ты думаешь иное?

Андрей пожал плечами:

— Ясно, мне матушка могла чего-то не говорить, ребёнку не всё и скажешь. Однако не запомнилось, чтобы она горевала. Бывало, конечно, всякое... сестрёнка старшая померла от горловой хвори, другая замуж вышла за псковича одного, да с ним вместе и утонула. Он купец был, торговал с поморами, да там где-то и сгинул. Матушка, помню, всё убивалась — чего, мол, её с ним туда понесло. А так я её весёлой запомнил, всё песни пела.

— Ты, значит, не считаешь, что здешняя жизнь была ей в тягость?

— Мыслю, не было того.

— Это хорошо, если так, — сказал комтур. — Обычно человеку нелегко привыкнуть к жизни на чужбине. Хотя это выпадает на долю многих! Я полжизни провёл вдалеке от родных мест, да ведь и Анне, когда её угораздило сочетаться с этим чехом, ей тоже пришлось уехать чёрт знает куда! А тебе приходилось бывать в чужих краях?

— В Ливонии бывал, в Литве...

— Ах, ну конечно, как я не сообразил!

— На Волге тож воевал — как татарву били в Казани да Астрахани. Ну, там тоска. — Андрей покрутил головой. — Как только люди живут, ума не приложу... недаром те места нехристями облюбованы.

— А как тебе Ливония?

— Ну, Ливония... край обихоженный, куда там!

— Был обихоженный, — не удержался комтур, — пока вы туда не пожаловали...

— Война, чего ж иного тут ждать, — сдержанно ответил Андрей и добавил: — На то и живём в сопредельных державах. То вы к нам в гости, то мы к вам.

— Да мы вроде давно вас не навещали!

— Ну, не так уж и давно, мыслю. То у мнихов надо бы спросить, они народ мозговитый, летопись ведут... сразу б вычитали, кто и когда к кому хаживал. Юрьев-то был наш, а вы вон его в свой Дорпат обратили...

Комтур встопорщил усы, но тут, выдвинувшись вперёд, торопливо заговорил Лурцинг, помахивая руками округло и волнообразно:

— Господа не сочтут за дерзость, если я позволю себе прервать этот поучительный обмен марсиальными воспоминаниями... ввиду некоторой их несообразности с радостным поводом сегодняшней встречи. — Изложив это по-русски, он тут же перешёл на немецкий, вероятно повторяя вышесказанное.

— И то верно, — согласился Андрей, уже укоряя себя за то, что не сдержался, забыл советы и Годунова, и Висковатого: хотя бы для первого раза не поминать войну и всё с ней связанное. Вина, положим, скорее на крыжаке: сам про это заговорил, вспомнивши, как мы его Ливонию разорили. Обиделся, вишь, старый жёлудь! А как они к нам приходили псковские да новгородские земли зорить? Про то не помнит небось! Истинно, одарил Бог дядюшкой. Хорошо хоть толмачу ихнему достало ума прекратить прю, а то неведомо до чего долаялись бы...

Дядька-крыжак оказался, впрочем, не столь уж и страшен, могло быть хуже. А что в обиде на разорение — оно и понятно, всяк за свою землю болеет. Да и разорение разорению рознь: такого, что мы тогда сделали с полуденной Ливонией, разве что ордынцы делали с нами в старые времена, когда впервые пришёл на Русь Батухан, сыроядец ненасытный. Конечно, война — она война и есть, без душегубства не бывает, однако же...

Твёрдо решив, что новообретённый дядька мог оказаться и хуже, Андрей исправно и обстоятельно отвечал на расспросы, сам поспрашивал насчёт ливонской жизни, хотел бы узнать побольше об орденском войске, но этого касаться не стал. В целом свидание родственников проходило глаже, чем можно было опасаться. И всё же он почувствовал облегчение, когда пригласили в столовую палату.

Обед, несмотря на малочисленность приглашённых, удивил Андрея своей пышностью: Висковатый словно хотел показать ливонцам, что и сам не менее Беверна рад отысканию его племянника и хочет отметить это по-праздничному. После обычных здравиц великому государю, кесарю и орденским властям печатник велел слуге снова наполнить кубки и поднял свой.

— А теперь выпьем за счастливый случай, что свёл за этим столом двух противников по недавней брани, кои не знали о кровном своём родстве, ныне же его обрели...

Обводя взглядом сидящих за столом, он пригубил вина и продолжал:

— Сказал вот о случае и тотчас почуял — не то сказано! Ибо случай поистине слеп, и ежели согласиться с безумной мыслью, будто всё в земной нашей жизни движется случайным сцеплением обстоятельств, то не должно ли будет признать, что и живём мы вслепую, без цели и смысла? Сие же противно церковному учению) равно принятому всеми исповеданиями христианскими — и нашим православным, и кафолическим римским, и люторским. Посему хотелось бы мне видеть в том, что свело нас ныне, отнюдь не слепую игру случайностей, но как бы прообраз совокупной судьбы наших держав, забывших о разделявшей их брани...

Ишь завернул, подумал Андрей, когда печатник прервался, давая Лурцингу время перетолмачить сказанное. Твоими бы устами да мёд пить, только не верится, чтобы и впрямь забыли. Лучше было вовсе не начинать брани, чем сперва выжечь и вырезать полстраны, а теперь поминать о «совокупной судьбе»! Хорошо, хоть ратники за эти дела не в ответе — им что велено было, то и делали...

После Висковатого слово взял посол: ему, мол, тоже представляется не случайным, что именно здесь, в Московии, сумел он отыскать кровного родственника, чадо своей любимой сестры, и ему тоже хотелось бы видеть в этом доброе предзнаменование на будущее. Ел дядюшка не по-московски, на блюда поглядывал скорее с опаской, но питиям воздавал должное исправно, и скоро стало ясно, что долгого застолья немцам не осилить. Разве что придётся устраивать их тут на ночлег.

Когда уже прощались, посол заплетающимся уже языком многословно выразил надежду, что вскоре сможет принять племянника более по-семейному, снова его потискал и, шмыгнув носом от избытка чувств, снял с себя и надел ему на шею длинную золотую цепь.

— Не понял я, — сказал Андрей, когда, проводив ливонцев, остался с Висковатым наедине, — на ихнее подворье, что ли, собрался меня пригласить? А коли и впрямь пригласит — что делать? Вроде ведь не положено это...

— Там видно будет, — неопределённо отозвался печатник.

10

Ни Настя, ни её отец про ливонского дядьку пока ничего не знали: перед отъездом в Коломну Андрей не рассказал о разговоре с Годуновым, не успел ещё освоиться с сообщённой тем новостью. Скорее даже, не хотел ей верить и как бы надеялся, что не сегодня-завтра всё это окажется недоразумением, пустым слухом. И продолжал уповать на то же там, в Коломне. Вернусь в Москву, думалось, а там никакого дядьки, и Димитрий Иванович, если спросить, только посмеётся: пустое, скажет, наболтали...

Вернувшись же и получив от полковника наказ явиться к Висковатому, понял, что от дядьки-крыжака не отвертеться, но, свидевшись с Настёной, ничего ей не сказал. Не до ливонцев им было при первом по столь долгой разлуке свидании, это одно; а ещё Андрей решил, что сперва надо с тем дядькой встретиться и самому увидеть, какую же родню Бог послал, а уж потом про неё рассказывать.

Но теперь утаивать новость и далее было уже ни к чему. Никита, часто бывая во дворце, мог встретиться с Кашкаровым, разговориться с ним и ненароком узнать, что за диковинной роднёй обзавёлся будущий зять. Нет, лучше уж сказать самому!

Назавтра после приёма у Висковатого он поехал к Фрязиным. Никита, хмурый и чем-то явно озабоченный, встретил его на дворе и сказал, что Настёну лучше не выкликать — сказала, что неможется ей и хочет побыть у себя в горнице.

— И то, — согласился Андрей, — пущай там побудет, не станем её тревожить. Я, батя, с тобой хочу потолковать — новость есть, да такая, что не знаешь, как и подступиться...

— Подымайся ко мне, — сказал Никита, — я там доделать кое-что должен... завалили заказами — дохнуть некогда. А ты и расскажешь свою новость, что там ещё с тобой приключилось.