Государева крестница

Поднялись в работную, Никита сел к верстаку под стеклянным шаром, стал перебирать железную мелочь, отыскивая нужное. Андрей придвинул стулец, устроился рядом, дивясь множеству разложенных по столу щипчиков, пилочек, напильников, тисочков и прочего приклада.

— Так что за новость? — спросил Никита, зажимая в тиски изогнутую железку.

— Сейчас скажу. А ты, батя, не был у полковника нашего? Вроде собирался его повидать, помнишь, был у нас разговор до моего отъезда в Коломну?

— Помню, как не помнить. Был я у Кашкарова, да ничего он мне толком не сказал. Я так понял, что тебя туда с тайным наказом посылают.

— Кой к чёрту «тайным»! Придумали невесть что... для отвода глаз. Мне он сказал, что в Коломне я не в такой опасности буду, как тут, в Москве. Для того, мол, и затеяна эта поездка.

— Какая ж тебе тут опасность? — спросил Никита недоверчиво. — Чего это они плетут?

— Мне откуда знать? Кашкаров ничего толком не пояснил. А вот после того был у меня другой разговор...

Он подробно, стараясь ничего не упустить, пересказал всё услышанное тогда от Годунова. Никита слушал, забыв о своей работе.

— Блажь какая-то, — проговорил он, выслушав до конца. — Может, разыграл тебя боярин?

— А на кой ему меня разыгрывать?

— Вроде и впрямь ни к чему, — согласился Никита. — Однако, чтобы наверху кто-то надумал к Настасье свататься... Да нет, Андрей Романыч, не могу в то поверить: тут либо Годунов чего напутал, либо его лазутчик приплёл, толком не дослышавши. Настя, сказал, — так, может, не про ту Настю речь-то шла!

— Имя назвал твоё, так что вряд ли. А что за «сватовство» такое и почему с Бомелием о том говорилось — то мне и самому непонятно.

Никита хмуро помолчал.

— То-то и оно, что с Бомелием, — сказал он наконец. — Было бы с кем иным, так я, может, только бы посмеялся... Бомелий же — ехидна столь злокозненная, что от него не знаешь, чего и ждать. На меня же обиду держит великую, вот что худо... Я тут однажды не сдержался — выложил ему всё, что мне про его старые дела ведомо. Так он того простить не может, выползень заморский...

— Вот этого, батя, не надо было.

— Да понимаю, что не надо! Чёрт меня тогда за язык потянул, старого дурака...

— Ладно, не горюй. Может, и в самом деле чего напутали? Хотя с чего бы им меня из Москвы отсылать, ежели напутано...

— Может, из-за ливонцев этих, — высказал предположение Никита.

— А чего ж тогда обратно вызвали, сами велели к Висковатому идти? Я-то не напрашивался! Сказать по правде, не так он мне и нужен, этот дядька...

— А вот это ты зря, — неожиданно сказал Никита.

— Чего «зря»? Да он вроде и невредный старичок, только что мне с ним, детей крестить? Во, гляди, какой поминок мне дал, как прощались. — Андрей полез в карман, достал цепь. — Настюшке отдам, пущай носит...

Никита взвесил комтуров подарок на ладони, одобрительно кивнул:

— Богатая вещь! Немец-то, видать, не из скаредных... а то среди ихнего брата такие сквалыги бывают, глядеть тошно. Только Настёне-то к чему?.У ней своих монист хватает, тебе дарено, ты и носи. Старика уважать надо, как-никак дядька!

— Да мне, батя, негоже щепетуну уподобиться, ожерелок таскать на шее... Ты золото умеешь паять?

— Чего ж тут хитрого. А что, порвалась, что ли, чепь? — спросил Никита, перебирая звенья.

— Не в том дело. А осталась у меня подвеска матушкина. — Андрей расстегнул кафтан, снял гайтан с крылатым иноземным зверьком. — Во, гляди, называют его «драк». У дядьки такой же на перстне, видать, это герб ихнего рода. Так ты припаял бы вот сюда, он бы на чепи и висел — ладно будет, Настюшке понравится.

Ладно, оставь своего драка, припаяем. — Никита убрал золото в шкатулку, помолчал. — Насчёт дядьки, говорю, зря ты так, он, мол, мне ни к чему. Не плюй в колодезь... Мне, Андрей Романыч, смутно чего-то стало, как я вот тебя послушал.

— За Настю, что ли, боишься? Да Господь с тобой, батя! Не верится мне в то сватовство несуразное, ну а коли осмелился бы кто — помимо тебя-то не станут свататься! А я тут на что? Да пусть лишь вякнут, — он хлопнул по рукояти сабли, — я им такое сватовство покажу, по гроб жизни отвыкнут женихаться!

— Тебя и услать недолго, сам видишь... Места же есть и подале Коломны, чай, не в Ливонии живём, где от рубежа до рубежа за день доскачешь.

Дивно, что и Кашкаров твой, и Годунов оба одно и то же твердят, будто сговорились... что, мол, опасно тебе в Москве быть. С чего бы это? Постельничий слов на ветер не бросает... слукавить может, коли найдёт в том корысть, но ты говоришь, к тебе он по-доброму?

— Да вроде так было, — пробормотал Андрей.

— Значит, лукавить ему с тобой ни к чему. Не мыслю также, чтобы он с Кашкаровым сговорился: скажем, мол, Лобанову то и то. Они хотя и в родстве с полковником твоим...

— Родство там дальнее, седьмая вода на киселе.

— Ну тем паче. Не так уж близки, чтобы согласно против тебя ковы строить. А коли так, то говорили неложно, и к сказанному надо прислушаться. Когда двое одно и то же говорят, отмахиваться неразумно. И Годунов, дай ему Бог здоровья, мудро сказал, что ты через тех ливонцев изрядную подмогу можешь иметь.

— Да от чего подмога-то мне нужна, вот что знать бы!

— Оно бы неплохо, — согласился Никита. — Ладно, Андрей Романыч, там видно будет. Может, и зря мы всполошились, однако неспокойно мне... а отчего, и сам не пойму. Словно сердце что чует. А тут ещё, днями, работаю я в государевых покоях, а он и войди со спины — я не слыхал, он в ичетыгах по ковру неслышно прошёл, словно кот. Мне только не по себе стало — вот этим местом почуял. — Никита хлопнул себя по затылку, усмехнулся. — Оглянулся, а он на меня глядит... и как-то, знаешь, необычно, взгляд тяжёлый такой. Я ведь, ты знаешь, давно наверху работаю, Настёны ещё на свете не было... и всегда вроде в милости у него пребывал, в милости и доверии.

Да и говаривал мне не раз: я, мол, тебе верю, нет у меня доверия к высокородным, а к тебе есть. Думаю, не лукавил. С чего бы ему со мной лукавить, что я перед ним — червь несоразмерный... А сколько я ему тайных работ делал, доверял, значит... К тому говорю, что у меня страха перед ним не было, — от иных слышишь: грозный-де государь, одним взором страх наводит. А у меня по сю пору страха не было — хошь верь, хошь не верь...

— Верю, отчего ж не верить, — отозвался Андрей. — Я, признаться, тоже трепета перед государем не испытываю, хотя иные трепещут. То, мыслю, от виноватости бывает. Коли есть на тебе какая вина, хотя и тайная, то оттого и боишься — не открылась бы ненароком. А иначе чего бояться?

— На мне-то какая «тайная вина», откуда? А в тот день, как я взгляд государев перехватил, у меня — прямо тебе скажу — аж сердце застыло...

— Что, недобро глядел?

— Да не то чтобы недобро... А эдак, понимаешь, будто на незнакомца, и пронзительно. Вроде бы глядит и не может уразуметь, кто ж это пред ним такой и что у него на уме...

Никита говорил медленно, запинаясь, и видно было, что не просто ему рассказать о чувствах, овладевших им тогда. Похоже, он так и не избавился от пережитого в тот день испуга.

— А то не впотьмах было? — спросил Андрей. — Может, не разглядел тебя государь, не признал со спины, оттого и глядел как на чужака.

— Скажешь такое, — отмахнулся Никита. — Впотьмах кто ж работает? Света было вдоволь, да и откуда в государевых покоях чужаку взяться... Не-е-ет, тут другое! Чем-то, видать, я ему не угодил... хотя вроде и не было ничего такого. Я и про тебя сразу подумал — тебя-то вот тоже услали нежданно-негаданно...

— Ну, это одно другого не касаемо.

— Как знать... А тут ты ещё теперь про это сватовство новость приносишь. — Никита невесело усмехнулся. — Не знаю я, что чего касаемо, а только неспокойно мне. Может, конечно, и попусту... такое тоже бывает. Однако Годунов верно насчёт ливонцев сказал, и ты это накрепко запомни. Мало ли как оно ещё обернётся...

Андрей принялся убеждать его в необоснованности опасений, хотя и сам не мог отделаться от чувства смутной тревоги, оставшегося от этого разговора. Оно, впрочем, было и раньше, он уже в Коломну с ним уезжал, да только там всё старался превозмочь, убедить себя в том, что всё это чистая блажь, морок. Гнетущее это чувство то ослабевало, и казалось — вот-вот рассеется, то снова наваливалось всей тяжестью.