Страница 52 из 76
— Не говорите! Я всегда считал, что богатеть простолюдину просто безнравственно, и это можно терпеть лишь до определённого уровня, после чего — пресекать! — Барон выставил подбородок и разрубил воздух ребром ладони. — Якоб! Якоб, каналья!! Неси сюда железную шкатулку!
— Да, цепь — это хороший подарок. Но поторопимся, ради всего святого, опоздать было бы неловко...
Они не опоздали — пришлось даже подождать недолго в богато убранном коврами покое, потом неслышно раскрылась у дальней стены небольшая дверь, и вошли трое — печатник Висковатый, стрелецкий сотник и, позади, щуплый подьячий в тёмном платье. Когда обменялись приветствиями, печатник обернулся к подьячему:
— Скажи господину послу Бевернову, что это и есть, по нашему сведению, его племянник, коего господин Бевернов разыскивал. Ведомо мне, господин Лурцын, что ты по-нашему разумеешь и говоришь, однако на случай какой трудности вот вам толмач, а уж кому толмачить — то сами решите. Я же пойду покамест, мне за делами недосуг. А обедать милости прошу ко мне, рад буду...
Посол согласно поклонился, приложив к сердцу растопыренные пальцы. Когда дверь закрылась за Висковатым, Лурцинг обратился к подьячему:
— Уважаемый собрат, я могу толмачить для господина центу... господина сотника, ежели не сочтёшь за обиду. Превосходительный господин канцлер, или лучше сказать диак, польстил мне, сказав, что я «разумею и говорю» по-русски, я несколько слабо владею вашим языком, но стараюсь не упускать э-э-э... праксис. Буду благодарен, если ты поможешь мне, указывая на ошибки.
— Чего помогать-то, — отозвался толмач, — коли ты по-нашему не хуже моего калякаешь. А за обиду не сочту, сказано убо: «Баба с возу, кобыле легше»...
В покое, если не считать обычных для здешнего убранства широких пристенных лавок, крытых пёстрыми сафьяновыми тюфячками, стояли посерёдке два кресла иноземной работы, комтур подошёл к одному, жестом пригласив сотника занять другое. Тот снова поклонился — сдержанно, как и в первый раз — и сел в несколько напряжённой позе. Беверн отметил про себя, что бурш хорошо держится — с достоинством, но без той заносчивости, в какую часто впадает плохо воспитанный человек, ещё не нащупавший правильной линии поведения в незнакомой ситуации.
— Ну, Иоахим, — он обернулся к ставшему за его плечом Лурцингу, — начните вы, я думаю... в таком смысле, как мы обговорили.
Юрист понимающе прикрыл глаза.
— Достопочтеннейший господин сотник Лобанов, — сказал он, стараясь чётко артикулировать звуки чужого языка, — тебе, думаю я, известно уже, что его превосходительство господин барон фон Беверн отыскивает потомство своей сестры, что приехала сюда из Богемской земли Чешского крулевства около сорока лет назад...
Тут он сделал паузу, и сотник слегка кивнул.
— Так, — сказал он, — то мне ведомо.
— Нам же стало ведомо, — продолжал Лурцинг, переведя послу его слова, — что ты, господин сотник, есть персона смешанного произ... происхождения, ибо отец твой был русский, матушка же — иноземка.
— И это верно, — подтвердил сотник. — Матушка учила меня немного говорить по-немецки.
Посол, выслушав перевод, пришёл в возбуждение и хватил кулаком по подлокотнику кресла.
— Да, да! — закричал он радостно. — Ты говорил с Альшвитценом без переводчика — помнишь, такой огромный усач, подобный таракану? — И он показал пальцами, какие у рейтарского капитана усы.
— Нет, мне трудно, — неуверенно произнёс по-немецки сотник, — мало слов...
— Словарный запас быстро пополняется, — сказал Лурцинг и продолжал по-русски: — Твоя матушка говорила тебе, откуда прибыла на Москву, и показывала ли какие предметы личного обихода, кои привезла с собой?
Сотник подумал, пожал плечами:
— Говорила, верно... Да мне не запомнилось! Родители-то, царствие им небесное, померли, когда мне годков десять было. Вещиц же матушкиных, почитай, и не осталось, — сколь раз всё горело, где уж было... Одно лишь сохранил, не знаю, как и назвать, вроде подвески такой, матушка на цепочке носила, помню, будто ладанку. Малая такая зверюшка представлена, вроде Змея Горыныча, только о единой голове, а крылья наподобие нетопыриных, и меч в лапе.
— Эта вещь у тебя с собой? — спросил внимательно слушавший Лурцинг.
Андрей кивнул, расстегнул ворот кафтана и, сняв через голову шнурок с надетой на него пронизью, протянул послу. Посол поглядел, ахнул, стал торопливо тащить с пальца перстень. Стряпчий взял перстень с бережением, сравнил с подвеской и удовлетворённо покивал.
— Вне всякого сомнения, — произнёс он торжественно и поднёс Андрею оба предмета. — Пусть господин сотник сам убедится — речь идёт об одном и том же гербе...
Андрей и в самом деле убедился — «драк» на подвеске был подобен вырезанному на печатке перстня.
— Оно так, — сказал он, возвращая перстень барону. — Я так понимаю, сие — герб господина Бевернова? Выходит, матушка покойная и впрямь была ихней сестрицей.
— Что, что он сказал? — нетерпеливо спросил посол.
— Он сказал, что если это герб господина барона, то вы с его матерью в родстве.
— Но конечно же! — Комтур поднялся не без усилия (проклятая подагра опять давала о себе знать) и широко раскрыл объятия. — Мой мальчик, ты не представляешь, как я рад твоим словам! Ну иди же, иди ко мне...
«Мальчик» приблизился не без колебания, посол ухватил его по-медвежьи, с силой несколько даже неожиданной в столь тщедушном тельце. Андрей, дабы не сплоховать перед крыжаком, тоже изрядно притиснул его, полуобнявши, и родственный хлопок меж лопаток вернул с некоторой лихвою — дядюшка аж крякнул. За вольность, впрочем, не счёл. Напротив, отодвинув от себя новообретённого племянника на длину рук, оглядел его с явным одобрением:
— Ты, однако, могучий бурш! — Держа его за предплечья, потрогал правую мышцу и похвально скривился: — Настоящий рубака! Молодец! Если ты пошёл в отца, то можно и не тревожиться за потомство — с нашей стороны, со стороны Бевернов, тоже не наблюдалось слабосильных. Я слышал, у тебя уже есть невеста? Правильно! Пора, давно пора! Как зовут досточтимую фрейлен?
Лурцинг, стоя рядом, переводил быстро, почти не отставая от речи посла, да многое Андрей понимал и сам — на последний вопрос ответил прежде, чем стряпчий успел его перевести.
— Анастасия, — сказал он, решив, что иноземцам лучше представить Настёну под её полным, торжественным именем.
Посол, услышав незнакомое слово, вопросительно глянул на Лурцинга — тот объяснил, что имя греческое, так звали покойную супругу великого князя Иоанна.
— О! — изумился дядюшка. — Так она гречанка?
— Вот ещё, с чего бы ей быть гречанкой — москвичка природная...
— Ах так! — Дядюшка покивал. — А то я уж подумал, что у меня теперь будут родственники не только в Московии, но ещё и в Византии...
— Которая теперь называется Турцией, — вполголоса подсказал стряпчий.
— Да, да, конечно, — согласился посол. — Хотя, в сущности, какая разница? Турки, греки...
никогда не разбирался в этих тонкостях! А тебя, значит, зовут Андреас?
— Андрей, да.
— Ах вот как это звучит по-русски? Похоже произносят это имя и французы. А мы говорим — Андреас! Так расскажи мне о своей матушке. Я, признаться, чертовски мало её помню. Был совсем мальчишкой, когда она вышла замуж и укатила в свою Богемию...
Андрей в замешательстве разглаживал на колене перчатку. Коли судить по змею в гербе, ливонец и впрямь оказывается матушкиным братом, и понятно его желание услышать о её жизни здесь — но что можно рассказать? Так рассказать, чтобы он понял? Всё равно не поймёт. И не потому, что ливонец — или немец, или кто он там такой, — а просто потому, что чужой, а это была их жизнь, Андрейкина (как матушка называла) и родителей, и всё то, что вспоминается из той жизни, понятно и полно смысла и тепла для него, но не для чужого, стороннего (хоть бы и в кровном родстве)...
— Что ж тут расскажешь, — сказал он и кашлянул, будто пересохло в гортани. — Всю жизнь надо рассказывать, и то непонятно будет со стороны... Да и не так много я помню, тоже ведь был малолеткой, когда... Матушка добрая была, и с батей они по-хорошему ладили, жалел он её...