Государева крестница

— Увы, это так, — сокрушённо подтвердил Лурцинг.

— Мне ли того не знать! И опасаюсь, не затеяна ли против Лобанова... Это племянника так звать — да ты, чай, знаешь?

— Так, это я знаю.

— Не затеяна ли против него какая каверза. Готовится парень к свадьбе, спешно дом достраивает, начальству то ведомо, а его вдруг — раз, и отсылают прочь, якобы по служебным делам...

— Почтительно прошу прощения, — перебил Лурцинг, — но господин камергер упомянул о... свадьбе?

— Да, жениться наконец надумал. Давно пора! И девка, говорят, ладная.

— Так, так, так, — забормотал Лурцинг. — А куда его... отсылают?

— Да недалеко тут, и вроде бы ненадолго, однако почём знать... Мне и подумалось: не козни ли какие против него, упаси Бог. Челобитная же, подписанная господином послом, на кое-то время будет Лобанову изрядной подмогой. Ну вроде, как бы то сказать...

— Охранная грамота? — подсказал стряпчий.

— Во! — обрадованно подхватил Годунов. — Молодец ты, Лурцын, всё прямо на лету ловишь. Именно охранной грамотой и может стать ему ваше прошение, понеже обидеть орденского посла великий государь никому не дозволит. Войне меж нами, слава Богу, вроде конец, делить боле нечего, а в мирное-то время отчего же не соседствовать нам с преславным орденом в добром согласии и приязни... Посему не медлите о написании оной бумаги, отдадите её Висковатому, а уж он улучит время поднести государю...

Так и сделали. Мысль обратиться к Иоанну с петицией вначале привела комтура в некоторое замешательство, отчасти даже испугала; но, когда Лурцинг добросовестно изложил все доводы Годунова, ему пришлось согласиться, и он даже объявил сгоряча, что нынче же набросает черновик — любезному Иоахиму останется лишь пройтись по тексту рукой более привычной к перу. Однако силы свои барон переоценил: к перу его рука оказалась настолько непривычной, что из благого намерения заняться черновиком ничего не вышло. Бесцельно исчеркав несколько листов, он взъярился, проклял неведомо кем и для чего придуманное обыкновение излагать ясную мысль дьявольскими закорючками на бумаге и послал Якоба за вином. Так что писать челобитную пришлось всё-таки Лурцингу, её не один раз перечитал и подправил Висковатый, после чего отдал перебелить лучшему писцу из своих подьячих.

Затея ливонцев пришлась Ивану Михайловичу не по душе. Он затруднялся предвидеть, каково отнесётся к их прошению сам государь, зато хорошо знал, что, буде государь разгневается, ответ держать придётся ему как главе Посольского приказа. Конечно, большой вины усмотреть тут нельзя, однако много ли у нас надо, чтобы лишиться царёва расположения, — и малой повинности за глаза хватит. Он понимал, что сами ливонцы до челобитной сроду бы не додумались, и догадывался, кто за этим стоит. Угораздило же его самому свести их с тем лисовином! А теперь и препятствовать опасно; он мог бы посоветовать им повременить с прошением, но, случись что, кто поручится, что они не станут на него жаловаться? Мол, подсказывал же нам Годунов бить челом великому государю, да Висковатый отсоветовал... Как ни кинь, а всё клин!

Дело, однако, обошлось. Выслушав челобитную, Иоанн комтуровой просьбой не умилился, но и в гнев не пришёл. Помолчал хмуро, покручивая в пальцах витую рукоять посоха, потом спросил:

— Как же проведал посол про того окаянного стрельца, не от тебя ли?

— Помилуй, великий государь! Мог ли бы я осмелиться? Помню ведь, как ты тогда повелел: послу о том — ни слова покамест. Скажем, мол, во благовремении. Мыслю, сами дознались, стряпчий ихний всё ходил тут, выспрашивал... а про иноземку и соседи могли знать, мог и сам сотник при случае кому обмолвиться.

— Мог и он, — неожиданно покладисто согласился Иоанн. — Сдуру мог увидеть в том повод для похвальбы. Ладно, проведали так проведали, беды тут нет. Может, оно и к лучшему... легче будет столковаться. Ты, Михалыч, сам ничего им не говори, а коли спросят, скажешь, что препятствовать свиданию посла с племянником его не станем, однако теперь он в отлучке... ненадолго. Пущай подождут.

Сам он ещё не решил, позволить им свидеться или тому воспрепятствовать. Что выгоднее? Ежели стрелец с комтуром сразу сойдутся по-родственному (что сомнительно), то ливонца можно будет со временем и вовсе приручить, сделать чуть ли не тайным при кесарском дворе соглядатаем. Такие услуги обычно покупают, вряд ли и комтур устоит, коли одаривать почаще да пощедрее; а прибавить к прянику ещё и кнут — страх за любезного племянничка, кой останется здесь как бы в аманатах, — кто ж при таком раскладе не приручится...

Ну а не приглянется ему московский родич — не так уж и велика потеря. Мало ли какие задумки не удаются! Аманата не будет, однако не будет и обиды; а обида была бы, оставь мы их челобитье без ответа благоприятного. Ладно, пущай повидаются, покамест не отъехал господин посол. А там видно будет!

Возвращаться в мыслях к стрельцу было досадно, Иоанн словно угадывал некую призрачную связь между этим ничтожным человечишкой и собою, великим государем; даже не то чтобы связь, а нечто вроде зависимости — хотя нелепо и подумать такое! — зависимости некоторых задуманных дел от того, что станет делать стрелец. Это вызывающее досаду (хотя и смехотворное) ощущение появилось сразу после того, как он узнал, что разыскиваемый ливонским послом племянник и есть тот самый наглец, что дерзнул посвататься к девице, предназначенной для совершенно иной участи.

Убрать стрельца ничего не стоило, однако тог уже занял своё место на шахматной доске, где предстояло разыграть до конца схватку за обладание ливонскими землями. Пусть это пешка, порой и от пешки бывает толк, а задуманный теперь ход сулил слишком многое, чтобы можно было от него отказаться — и ради чего? Чтобы ему — великому князю Моковскому и царю всея Руси не заступил дорогу какой-то сотник! Воистину смеха достойно.

Бомелиева же затея с Анастасией Фрязиной всё пуще овладевала его помыслами, стала уже чуть ли не наваждением. Иоанн не очень-то верил в звездочётские познания Елисейки, и даже не потому, что имел случай поймать его на каком-либо промахе или ошибке (для этого самому надо было быть звездочётом), а просто давно уже разглядел лживое и пронырливое естество иноземного оплеталы и понимал, что плут не задумываясь наврёт с три короба, лишь бы добиться своего. Зачем Елисею понадобилось свести его с Никиткиной дочкой, государь не знал и знать не хотел. Если и была у лекаря некая тайная цель, то она вполне совпадала с его собственной — государевой — потребностью.

Ибо потребность уже была и делалась всё более настоятельной. Это даже удивляло самого Иоанна: обычно подобные дела занимали его не так уж и сильно. Раб своих страстей, отчасти извращённых и противоестественных, он в то же время боялся — не в пример многим иноземным государям — выставлять напоказ связи с женщинами. Не скрывал близости с Федькой Басмановым, который нередко сиживал с ним за пиршественным столом в сарафане и кокошнике, набелённый и насурмленный как блудница, но быть обвинённым в соблазнении чужой жены счёл бы для себя позором. Этот странный душевный изворот, непонятный для современников и по сей день вразумительно не растолкованный потомками, в частности, понуждал Иоанна второпях менять жену за женой и смехотворно прославиться на всю Европу нелепыми попытками свататься то к Катерине Ягеллонке, то к Лизавете Тюдор, то к Марье Хестингс...

А теперь его мысли занимала крестница. Занимала греховно, он понимал это с каким-то внутренним содроганием — слишком уж очевидной, до кощунственной дерзости очевидной была эта греховность, — но уже не мог освободиться от наваждения. Как выглядит его сидерическая избранница, он не знал и покамест не спешил узнать, вполне доверившись отзыву Елисея (знал по опыту, что этому своднику довериться можно). Он никогда не был безразличен к телесной лепоте своих временных подруг, но и не придавал тому излишнего значения: некоторые берут иным. Ещё как берут! Анастасия же (он теперь мысленно называл фрязинскую дочку только так, полным именем, тем самым как бы уравнивая её со своей покойной «голубицей»), Анастасия пленила его воображение и вовсе «иным». Болезненная тяга к греху, странным образом перемешанная в душе Иоанна с изуверским благочестием, подсказывала ему, что такой грех окажется слаще и пронзительнее всего испытанного им доселе.