Страница 49 из 76
А за душу свою он был спокоен. Елисейка и тут нашёл неоспоримый довод: у правителя, ответственного перед Богом за свою державу, иная мера ответа за прегрешения, нежели у простолюдина. Как говорили древле: что не дозволено волу, дозволено Иупитеру.
8
Давно не было Андрею так худо, как теперь в Коломне. Поручение, ради которого торчал здесь уже вторую неделю, было таким же вздорным, как и байка про воровитого голову; Бухвостов, кстати, оказался толковым мужиком, злонамерений было у него не больше, чем у любого из его стрельцов, и те стояли за него горой (хорош был бы он, пришлый москвич, начни выспрашивать, не повинен ли голова в какой татьбе!). Ну ладно, то дело полковник выдумал, благо сам же и повинился. Похоже, однако, что и новый наказ, с которым прислали сюда сотника Лобанова, тоже происходил не от великого ума: велено было проверить, крепка ли оборона Коломны на случай ордынского набега. С глузду они там съехали, что ли, какого набега можно теперь опасаться Ногайским шляхом? Тут некогда шлялась волжская татарва, но Астрахань и Казань давно наши! Крымчаки набежать могут, так ведь те Муравским ходят, западнее, через Тулу на Серпухов, на кой ляд им Коломна...
Это было первое, что приходило на ум, когда он ломал себе голову над тем, крепка ли коломенская оборона. А вторым было недоумение: почему послали с таким делом его, ездового стрельца, а не строителя, розмысла, прикопных дел мастера? Тому не в пример легче было б судить, сможет ли городок выдержать приступ, буде, не дай Бог, придёт нужда. Невольно приходило подозрение, что и этот наказ — такая же дурь, затем лишь измышленная, чтобы под любым предлогом убрать его из Москвы.
Здесь вставал главный вопрос, кому же (и зачем) это понадобилось. Прежде он вообще не задумался бы над этим, воину не пристало думать над приказом, и не всё ли равно, куда скакать, — ногайцев ли бить под Астраханью, литовцев ли под Полоцком или провожать в Курск государева гонца; там был понятный смысл, и, хотя можно было сложить голову, возражать не приходилось: воинскому человеку не на печке же сидеть! А тут не было опасности, но не было главного: смысла. И тем тревожило.
А точнее сказать, тревожила даже не бессмыслица приказа. На войне ведь, что греха таить, тоже иной раз такое велят сделать, что впору только диву даваться, кем сие измышлено — дураком или вором, продавшимся неприятелю. Но то дело обычное, толковых воевод тоже на каждую рать не напасёшься. Здесь же таилось нечто иное, и связано оно было с тем, что, вспоминая последнюю встречу с Годуновым, Андрей задним числом всё определённее угадывал в ней некий обман. Чего прежде не бывало.
Он всегда знал, что постельничий лукав и себе на уме, не зря зовут лисовином, но его самого лисовин не обманул ни разу, и Андрей ему верил. Теперь же, хотя признаться в том не хотелось, он был почти уверен: рассказывая о подслушанном у Бомелия разговоре, Годунов чего-то не договорил и сделал это умышленно.
Богомерзкий арап Юсупыч, ни дна ему, ни покрышки, хвастал однажды, будто может, говоря с человеком, без ошибки угадать, лжёт ли тот. И его учил: гляди, мол, в глаза, редко кто умеет солгать так, чтобы в глазах что-то не промелькнуло. Андрей не раз пытался поймать лжеца таким способом, и порою это удавалось, порою нет. Но вот в глазах постельничего и впрямь скользнуло тогда некоторое мгновенное замешательство, не укрывшееся от Андрея; а произошло это тогда, как спросил он у Димитрия Ивановича, с кем же посмел Елисейка толковать о Насте.
Годунов явно это знал, однако предпочёл утаить. Почему? И утайка-то была неправдоподобной, словно наспех придуманной: голос, вишь, не признал его лазутчик! Сомнительно сие, ох сомнительно... Человека постороннего лазутчиком не посылают, тут должен быть некто ближний Бомелию, кому тот доверяет; а коли так, то и он должен знать, с кем Елисейка ведёт дела, должен по меньшей мере голоса их на слух распознавать. А тут не распознал! Понял только, что человек был вельможный — Елисейка, мол, говорил с ним уважительно, чуть ли не в страхе пребывая...
Да, тут задумаешься. Проклятый колдун в такую силу вошёл последнее время, что наверху скорее его побаиваются, нежели он кого-то боится. Окромя, понятно, самого государя...
Оторопь брала додумывать эту мысль. Однако она возвращалась всё чаще и настойчивее, обрастая доводами в свою пользу. Вельмож наверху хватает, однако кто же из родовитых пойдёт к царскому лекарю толковать о сватовстве? Да тем и на ум не взбрело бы свататься к дочери ремесленника, князья женятся на княжнах. С таким делом (и то сомнительно — почему именно к Елисейке?) мог бы прийти кто-то из худородных, кого государь возвысил к себе, — так с ним лекарь иначе бы говорил, без страха...
Да и о «сватовстве» ли шла речь? Что если Годунов и тут схитрил, а на самом деле говорил о другом? Сказал-то он неопределённо: «Вроде её сватать хотят», «Так он понял, вроде бы». Ежели сватают, так какое тут «вроде», да ещё дважды повторенное... Нет, явно что-то утаил Годунов, о чём-то умолчал. Однако, коли решил утаить, чего ради вообще пришёл к нему с тем известием? Ну и молчал бы! Так нет же, вроде и умолчать нельзя, и правду сказать боязно. Истинно лисовин.
А коли не о сватовстве там говорили, так о чём же ещё? Девку можно либо сосватать честно, либо обольстить? Умыкнуть? Вот для таких-то дел Елисейка гож, однако с кем мог он это обговаривать? Вопрос был пустой, ибо ответ приходил на ум только один, и ответ страшный, о таком и подумать непозволительно. Не потому ли и умолчал Годунов, что не посмел коснуться неприкасаемого...
Промаявшись так несколько дней, Андрей в конце концов решил, что боярин — с какой стороны ни посмотри — был прав и в том, что умолчал о главном, и в том, что умолчанием своим как бы подал пример ему самому: неприкасаемого не касаться, о непозволительном не думать. Что толку?
И тут, ему в утешение, внезапно забрезжила ещё одна разгадка (или хотя бы возможность разгадки): главным в сообщении Годунова был не подслушанный якобы разговор Елисейки неведомо с кем и о чём, а известие о «ливонском дядьке». Известие, надо полагать, достоверное (ибо нарочито такого и в горячке не придумаешь), да к тому же такого рода, что позволяет предположить некую корыстную со стороны боярина озабоченность. У нас ведь как делается: окажи человеку услугу — и он уж твой должник. На Москве у лисовина, пожалуй, должников предостаточно, в случае какой нужды есть к кому обратиться: я, мол, тебя тогда выручил, так ты уж не откажи... Однако старому хитрецу не помешает иметь таких ещё и в зарубежье (да наверняка уже и имеет), так что лишний не помешает. Могли и сами ливонцы посулить: помоги разыскать племянника, а мы в долгу не останемся...
Так что про «сватовство» Годунов, пожалуй, просто выдумал. А для чего — понятно: чтобы его припугнуть, сделать покладистым. Понимает ведь, что дядька-ливонец, да ещё в комтурском звании, стрельцу московскому нужен как прошлогодний снег. Это ведь скажи кому — обхохочут так, что до смерти не отлипнет, пальцами будут показывать: вон он, дескать, крыжачий племянничек пошёл! Ну а коли без шуток, так что ему то родство? Матушки уж сколь годов в живых нету, а братец и не вспомнил ни разу, весточки о себе не подал. Хотя мало ли купцов ездит туда-сюда, и наших, и немцев ихних, трудно ли было цидульку прислать? А теперь, вишь, приспичило ему!
Не мог Годунов не понимать, что он, узнавши про этакого дядьку, отнюдь не возрыдает от радости и не кинется сломя голову в родственные объятия. Вот и понадобилось припугнуть: тут, мол, против тебя невесть что затевается, так ты уж тех ливонцев держись, за ними будешь как за каменной стеной... Гляди, как ловко придумал, старый бесстыдник! А вот не пойду кланяться крыжаку, и всё тут. Кусай себе тогда локти, боярин, утешай сам своего комтура...
Успокаивая себя таким образом, Андрей стал и дурацкое пребывание в Коломне воспринимать без прежней досады. Ему-то что! Стрелец, как говорится, спит, а служба идёт. Он добросовестно облазил стены кремля, все его четырнадцать башен, здешний был поновее московского, — последний раз крымчаки зорили и жгли Коломну года за три до рождения Иоанна Васильевича, ещё при покойном великом князе; после того детинец возвели уже в камне, и возвели на совесть: стены, шириною по верху в без малого шесть аршин, вздымались на девятисаженную высоту, проделанные в трёх башнях ворота были ладно обустроены, и пространство перед ними насквозь простреливалось с боков пищалями подошвенного боя. Осматривая всё это, Андрей всё твёрже убеждался, что не было никакой нужды присылать сюда особого досмотрщика.