Страница 32 из 76
Скорее можно было предположить, что всякие земные радости враг рода человеческого щедро рассыпает как раз перед неправедными — как приманку, чтобы легче заманить на путь погибели. Если так, то чрезмерной удачливости во всём следовало бы не радоваться, а опасаться. И когда Андрей, благополучно вернувшись из Курска, сказал ей, что будет договариваться с отцом о свадьбе, к охватившему Настю ощущению неправдоподобного счастья очень скоро — она сразу это почувствовала — примешалась какая-то неясная тревога.
Потому что жизнь её (раньше Настя об этом просто не задумывалась) получалась слишком уж благополучной, слишком удачливой во всём, от мелочей до крупного. Конечно, родилась она не в боярских палатах и росла без родимой матушки, но о знатности ей никогда и не мечталось, а отец — даром что простой вроде бы ремесленник — всегда был в чести у государя за своё мастерство. Матушку же Бог призвал так рано, что Настя её вообще не увидела, и половинное своё сиротство она скорее понимала умозрительно, нежели ощущала сердцем. Во всём же прочем жизнь её складывалась на редкость счастливо.
На редкость, ибо к другим жизнь была немилосердна, и Насте то и дело приходилось слышать о разного рода бедах и несчастьях. Дворовые девушки Фрязиных все как одна были с каким-нибудь горьким прошлым: у той семья вымерла от морового поверия, ту мачеха прогнала из дому побираться, та едва спаслась на пожарище... Сами они рассказывали теперь об этом без слёз, дело было привычное, обыденное, с кем не бывает!
А вот с ней, с Настей, — не бывало. С самого раннего детства, едва начала помнить, всё вокруг неё слаживалось и ладилось как-то само собой, словно кто-то им ворожил. Дважды на её памяти отец уходил с государевыми ратями и оба раза вернулся цел-невредим, а у скольких погибали на войне отцы, братья, защитники и кормильцы... Об этом тоже говорили спокойно — а куда денешься, на то и рать, чтобы потянуть с супостатом жребий о жизни и смерти. Тут уж кому как выпадет! Ну это ладно — отец не был обычным ратником, ему уцелеть было куда легче; но и тут, без всякой войны, сколько бед подстерегает людей на каждом шагу! Болезни неизлечимые, пожары, разбойные нападения — обо всём этом приходилось слышать то и дело. Но Фрязиных беды обходили стороной, и если прежде Настя не обращала на это необычное благополучие никакого внимания, воспринимая как должное, то теперь задумалась — и словно почуяла неладное.
Теперь ей всё чаще казалось, что в жизни обычной, исполненной трудностей, неудач, лишений куда меньше причин тревожиться и чего-то бояться. Ну разве что какого-то совсем уж большого несчастья — но что о нём думать, покуда не навалилось! Думай не думай, заранее не убережёшься. А что до всякого рода мелких бед, то с ними при такой жизни, наверное, как-то свыкаешься и они уже не пугают. Да ведь и Христос говорил, что кому тяжко здесь, те будут сторицей вознаграждены на небесах; и это понятно, иначе и быть не может, — какая же это была бы справедливость, если бы на Страшном Судилище был бы один спрос с того, кто прожил жизнь праведно, но без забот и трудов, и с грешника, из нужды пошедшего на злое дело. Мало ли таких? Ясно же, что кому больше было дано, с того больше и спросится, а кто в этой жизни обижен, тому будет прощено то, чего не спустили бы иному праведнику...
И ещё одно заставляло теперь Настю угадывать скрытую непрочность всего этого благополучия: ей много раз доводилось слышать и от отца, и от Онуфревны, что в жизни всё чередуется, как погода ранней весной — то вёдро, то ненастье, то пригреет, то снова подморозит. На себе она пока этого не испытала, но тем легче было предположить, что рано или поздно тучи заволокут и её доселе безоблачный небосклон.
Может быть, это были пустые страхи — из тех, что теперь посещали её всё чаще. Раньше чего ей было бояться? Не было забот, не было и боязни. Зато теперь! Любая случайность может разлучить её с Андреем так же нежданно-негаданно, как и свела. И не обязательно война, не обязательно какой-то поход: встретится ему в том же кремле какая ни есть боярышня — и обольстит, змеища. Долго ли умеючи? Или пойдут снова в Литву, а там прихватит он себе какую-нибудь пленницу несказанной красы... сам говорил, что литвинки хороши собой и многие из наших брали их в жёны. Да ведь и его отец также взял жену неведомо в каких краях! Настю ужасала мысль, что интерес к чужеземкам мог перейти к Андрею от отца, как передаются по наследству иные черты лица или особенности телосложения.
Впрочем, такие мысли Настя в себе не поощряла, скорее стыдилась их, почитая греховными и нечестными по отношению к жениху. Надо верить, коли полюбила, а если нет доверия — то и любовь не много стоит. Но разве без прельстительниц ничто другое не может разрушить её счастье? Да что угодно может! Раньше она без внимания пропускала мимо ушей разговоры о воинских событиях, которых всегда хватало — то опять делалось неспокойно во вроде бы замирённой уже Казани, то шли слухи если не о крымцах, то о ливонских рыцарях, — теперь же одна мысль о том, что война снова может заполыхать, леденила ей сердце. Это ведь легко сказать: «Мужу на роду написано быть воином», а попробуй пожди его, когда с походом уйдёт! В Курск на полмесяца всего и отлучился, и время сейчас вроде бы мирное, а как она извелась — места себе не находила. Она тогда не призналась Андрею во всех своих страхах, постыдилась задним числом, понимая, что коли уж решила стать женою воина, то держись, не досаждай супругу бабьей дурью. Ратник, оставляя дом, должен знать, что там всё ладно и спокойно. Мало у него, что ли, своих воинских забот, чтобы ещё про жёнку загадывать — как она там держится...
Настя, в общем-то, верила в свои не испытанные ещё силы, и ей думалось, что ничем она не хуже других: вон в Стрелецкой слободе каждая баба через это проходит, и ничего, живут же! Но что сравнивать себя с любой стрельчихой было не очень уместно, это она тоже понимала. Онуфревна, укоряя её за упорную нелюбовь к рукоделию, часто попрекала ленью, против чего Настя горячо возражала. «Не ленивая я вовсе, — кричала она, — мне от иголки да пялец тошно становится, только и всего, ты дай мне кадь теста вымесить аль воды натаскать — увидишь, какая я „ленивая"!» Но переспорить мамку было трудно, та продолжала твердить, что лень не только в том, чтобы бездельничать, а и в том, чтобы делать лишь то, к чему душа лежит, а от немилой работы отлынивать.
— Это в тебе от лёгкой жизни, — сказала она однажды после такого пререкания, — сызмальства ты привыкла к своеволию, а ведь так не проживёшь! Я и отцу твоему сколь раз говорила, что неладно он делает, чадо к повиновению приучать надо от младых ногтей, — да ведь с ним поди поспорь, как вколотит чего себе в башку... Ничего, говорит, успеет ещё наповиноваться — это про тебя, значит, — пусть хоть в младости поживёт вольно. Так что ж лучше, скажи на милость, коли сам понимает, что без повиновения никому не прожить — это уж кому как придётся, по мужниной ли воле ходить, аль по хозяйской, аль по государевой, — так не легче ль будет, коли ты к этому мало-помалу приучена, почитай с младенчества? Позднее-то переучиваться — оно больнее будет!
Мамушка вообще любила потолковать о пользе послушания, и Настя вроде бы понимала отчасти разумность её рассуждений, но применять их к себе охоты не испытывала. Она не собиралась ни наниматься на работу к какому-то «хозяину», ни служить великому государю, а вот замужество — дело другое. Этого, понятно, не избежишь (да и не хотелось бы избежать, говоря по совести), но там ещё неизвестно, как получится. Будто так уж и все жёны «ходят по мужниной воле»! А супротив того не бывает? Иная баба так захомутает своего супружника, что тот её лишь глазами всё и видит и делает всё по её подсказке...
В этом, конечно, тоже радости не много: что за муж, коли позволил себя изничтожить? Это уж только коли за немилого отдадут, там только одно и остаётся — отвоёвывать своё не мытьём, так катаньем. А коли он тебе люб, так и сама не захочешь спорить, над кем чья воля. Неужто стала б она препираться с Андреем?